Оглядывая все это, я чувствовал глубокую раздвоенность: одна половина упивалась присутствием Мэри, бледные волоски на ее предплечье и совсем тонкий, почти невидимый пушок на щеке, освещенной свечой, а другую заворожила новизна места, его запахи, и гулкие пространства, и проходящие мимо люди. К каким радостям они спешили? Я редко бывал в местах, сооруженных исключительно для удовольствия. Мои родители не особенно верили в такие удовольствия и не считали нужным тратиться на них, а взрослая моя жизнь вращалась исключительно вокруг работы, если не считать редких экскурсий или выездов на этюды. Здесь было по-другому, и главное отличие было в нежности ветра, в вездесущей роскоши, в запахе соли и пальм, а еще в отсутствии старинной архитектуры и национальных парков — того, что следует изучать или исследовать, а также оправданий — все здесь было отдано отдыху.

— Здесь все для поклонения океану, верно? — произнесла Мэри, и я понял, что она прервала рассказ, чтобы выразить собственную мысль.

Я не мог заговорить, ком встал в горле: обычное совпадение, мысли сошлись, но мне хотелось перегнуться через стол и расцеловать ее, и чуть ли не заплакать. Но о чем же? О людях, которых я знавал, которых уже не было в живых и которым, может быть, не довелось повидать такое, или обо всех, кто не был сейчас мною, таким счастливым, и не ждал того, чего ждал я.

Я кивнул, выказав, надеюсь, рассудительное согласие, и мы стали есть молча. На несколько минут мое внимание заняли запахи гуавы, сальсы и изысканной рыбы, но я все разглядывал ее и позволял ей разглядывать себя. Я видел себя, словно на стене бара висело зеркало — расцвет жизни уже позади, широкие плечи чуть ссутулены, волосы еще густые по краям, но с сединой, и на макушке редеют, резкие складки от края носа к углам губ в этом освещении кажутся глубже, живот, прикрытый льняной салфеткой и довольно подтянутый, благодаря моим усилиям. Я давно жил с этим телом в снисходительной дружбе, ничего от него не требуя, кроме как доставлять меня на работу и обратно и разминая его несколько раз в неделю. Я одевал и мыл его, кормил, заставлял глотать витамины. Через час-другой я отдам его в руки Мэри, если она еще не передумала.

При этой мысли меня пробрала дрожь, сначала удовольствия: ее пальцы на моей шее и между бедрами, мои ладони на ее груди, знакомой пока только по теням под блузкой. Потом дрожь стыда: мои годы, обнаженные под светом лампы над кроватью, мое давнее забвение любви, возможная неудача, ее разочарование. Мне пришлось прогнать из головы мысль о Кейт и мысли о Роберте над каждой из них, над Кейт и Мэри. Что я делаю здесь с его второй женщиной? Но она уже была для меня чем-то иным, собой. Разве я мог не быть с ней?