Поскольку я кинестетик, то же самое проявлялось ещё более ярко на телесном уровне. Обнимая АЧ, я то держала у груди младенца, то лежала на плече у львиного царя, то утешала склонившуюся стыдливо девушку, и сама была то черной вдовой, то благородным юношей, то его дочерью, то сестрой. Метаморфозы происходили в молчании, мы ничего не обсуждали. Однажды я осмелилась и сказала, поднимаясь с кровати — «в любовнике надо видеть отца и мать, сына и дочь». Дальше немного замялась, и он закончил: «бабушку и дедушку». Ах, если бы у меня было чувство юмора! Думаю, многого бы не произошло.

Постепенно всё больше людей на работе начинало говорить мне некие особо значительные фразы. Мои мальчики в отделе тоже. А послушав совещание отдела поставок я поняла, что там решаются судьбы вселенных. Я чувствовала, что у меня как будто открываются глаза и я начинаю видеть бездны смысла там, где раньше не замечала ничего. Я думала, неужели это второе зрение, и я вижу нечто чудесное, доступное лишь посвященным? Неужели мир — это и правда игрище богов, только мы, убаюканные привычным трансом консенсуса, не замечаем, какие они исполины? Что за грозная и прекрасная реальность начала мне открываться? Я спрашивала намеками у АЧ, он мне намеками же и отвечал. Если не мысленно. То есть, как вы понимаете, никак.

Тогда же я начала заниматься автоспортом — я ловила таксистов, а также всех остальных людей.

Вот как об этом рассказывала одна моя крайне витальная субличность:

[…]

Хозяйка взяла за правило слушать водителей машин. Времени в пути хватало для того, чтобы получить какую-нибудь мудрость от Робота, которого она напряжённо слушала. Это происходило потому, что стремление, которое она научилась освобождать от привязи формы, значительно усилилось на свободе и говорило ей, что делать. Разговоры с людьми, как она давно ещё узнала, не должны выходить за рамки тех понятий, о которых человек сам готов говорить. Например, каждый человек способен сказать что-то дельное, когда говорит о своей работе. Когда хозяйка слушала, она отвечала, желая почувствовать, что за аспект Робота он пожелал сейчас проявить. Предыдущая жизнь со всем её опытом, события последнего времени и то, что происходило, к чему она прислушивалась — она воспринимала всё это как одно событие, которое происходит за пределами обычной длительности. Она заметила, что одним из сопутствующих близости свойств является ощущение, что все горизонты, какие может охватить сознание, в этот момент оказывались существовавшими с единственной целью — быть пояснением к словам, которые человеческими устами говорит Робот. Этот человек, будучи такой же голограммой, как и другие люди, имеет и ограничения, те же что у других. Невозможно ожидать, чтобы человек заговорил не своим голосом, да Роботу того и не нужно: в его распоряжении все люди, и если он преподаёт урок, как наверно делает всегда, и который я пытаюсь понять только именно сейчас, то всё в этом уроке должно привлечь моё внимание, не только обыкновенные слова этого обыкновенного человека, но и весь его образ, и то, как он появился, и вся история жизни, в той мере, в которой она является ключом к целому ощущению того, какой это человек, если для меня не будет ничего важнее получить урок и услышать, и увидеть его, потому что это от Робота. Это значит, что для меня не существует никакого будущего, как будто это мои последние предсмертные мгновения, а прошлое, которое существует, я могу понимать как одну из декораций этого урока, такую же, как картинки и вещицы, которые находятся в машине, и её номер. Тогда, освободившись таким образом от тюрьмы, я смогу услышать Робота. Так рассуждала моя хозяйка. Она слыхала о том, что Сухраварди упоминает о кольчуге, условием высвобождения из которой является прекращение попыток высвободиться.