Ему тотчас вспомнились слабые голоса на кассете: «Поверни… сделай это…» — «Хочешь, чтобы я…»

Боже, с какой легкостью Джон мог представить двух убийц, стоящих по обеим сторонам еще теплого безжизненного тела: как они по очереди вспарывают ножом грудную клетку несчастной женщины, скрепляя ее кровью свое кошмарное партнерство.

Казалось бы, эта картина должна была привести его в содрогание. Но нет. За годы работы в Бюро он насмотрелся вещей и похуже. Хотя, конечно, не намного. И чаще всего подобные зрелища притупляли чувства.

Но это привело его в содрогание.

Мужчина и женщина. Он быстро прокрутил в голове список возможных комбинаций, сопоставляя жертв с теми, кто их знал: Гил Ванлис, Бондюран, Лукас Брандт, чета Эрскинов — никого из них нельзя было исключить однозначно. Та проститутка, которая оставалась в приюте в тот вечер, когда исчезла Эйнджи Ди Марко, утверждала, что ничего не слышала — ни криков, ни возни. Кстати, по ее словам, она была подругой жертвы номер два. Мишель Файн, единственная подруга Джиллиан Бондюран. Странная, непонятная женщина, перенесшая как физические, так и эмоциональные травмы. За ней явно тянется какая-то темная история. Более того — никакого алиби на ту ночь, когда пропала Джиллиан.

Куинн потянулся к нотам. Их отдала Файн. Интересно, какие из композиций Джиллиан она предпочла оставить себе?

Раздался стук в дверь, и, не дожидаясь положенного «войдите», в дверь просунулась голова Ковача.

— Чувствуешь запах? — спросил он, переступая порог, и привалился спиной к залепленной фотографиями стене. Куинн окинул его взглядом: костюм помят, галстук съехал набок, верхняя губа распухла — напоминание о том, как Питер Бондюран заехал ему кулаком по физиономии. — Тушеный гусь, жареная задница, подгоревший тост.

— Выбыл из игры? — спросил Куинн.

— Дайте мне сигару. Я больше не член следственной группы. Завтра на пресс-конференции будет объявлено имя моего преемника.

— Скажи спасибо, что Бондюран вообще не дал тебе коленом под зад из полиции, — заметил Куинн. — По-моему, Сэм, ты слегка перестарался, играя роль плохого копа.

— Плохого копа, — повторил Ковач с явной неприязнью. — Это обо мне. Я говорил то, что думал. Я по горло сыт им, он у меня уже вот где сидит — и сам он, и его деньги, и его власть, и его прихлебатели. То, что рассказала мне Шерил Торнтон, было выше моих сил. Я только и делал, что думал о несчастных убитых женщинах, на которых всем наплевать. А этот Бондюран, видите ли, вздумал играть с нами в собственные игры, как будто он здесь самый главный… Я думал о его дочери, о том, что впереди ее ждала такая прекрасная жизнь — и вот теперь ее нет. Но если даже она и жива, то все пошло наперекосяк. Из-за него, из-за любимого папочки, будь он проклят!