— Где меч?

— Валяется на лестнице.

— Его нельзя там оставлять.

Карина, тяжело дыша, отвернулась в сторону.

— Господи, как хочется уже наконец вырваться отсюда.

Максимилиан Штеффенберг действовал быстро и точно. Он наложил на раненую ногу давящую повязку, которую соорудил из своего галстука, какого-то плоского камня и двух упаковок бумажных носовых платков, позаимствованных из рюкзака Карины.

— Мы ни слова никому не скажем о том, что здесь произошло, ясно?

Пауль кивнул, указал на Симона.

— Но что, если он… В смысле, если…

— Об этом я позабочусь, не волнуйтесь.

Бастиан усадил Айрис на землю; спиной девушка опиралась на скалу и была бледнее, чем когда-либо. Он и сам испытал шок, в ужасе оттого, что наделал. Он не целился куда-то конкретно, думая только о том, как не задеть Айрис.

Я мог разрубить Симону череп или отсечь руку. Всю ногу отрубить, если бы меч был острее. Я едва не убил человека.

Он посмотрел на Айрис, взял ее за руку, которая все еще была холоднее, чем его.

— Спасибо. — Голос девушки был едва слышен, словно она боялась самих звуков. Ее била дрожь. — Слушай, — сказала она, — мне так хочется, чтобы он умер.

Наклонившись, она уткнулась лицом в ладони и заплакала. Бастиан держал ее, не говоря ни слова. Он и сам находился в таком смятении, что вряд ли мог сейчас сказать что-либо умное.

Тогда, на лестнице, ему хотелось того же самого, и он почти понимал сейчас, что испытывает Айрис, — ту самую смесь облегчения, страха, укоров совести и отвращения, которую она испытывала и к Симону, и к той части себя, которую ненавидела.

— Всё будет хорошо. Всё, — произнес Бастиан — ему казалось, что Айрис ждет от него каких-то слов. — Он не умрет, раз уж за дело взялся мой отец. Уж он-то добьется успеха, как бывает всегда, когда речь идет о репутации семьи. — Он крепче прижал девушку к себе. — Когда-нибудь ты этому только порадуешься. Когда-нибудь мы оба будем этому рады.

С немалыми усилиями они вместе перетащили Симона, всё время звавшего Айрис, на самый верх винтовой лестницы.