Три собаки неустанно кружили по дому. Часто я видел, как один из семнадцати отчаянно хватался за золотистого ретривера, или бернского зенненхунда, или фландрскогого бувье. Потом озабоченные взгляды и напряженные лица начали уступать место улыбкам, еще нерешительным, но улыбкам.

В маленьких ручках появились булочки или пирожные, кружки с горячим шоколадом или холодным молоком, стаканы с газировкой. Разговоры стали веселее, иногда даже оживленными, и хотя подслушивал и понимал, все вылетало из головы, словно они говорили об истинах и утешении, доступных только разуму ребенка.

Большую часть этих трех часов я провел словно во сне, хотя каждая минута была такой же реальной, как и любая другая, когда я бодрствовал. Я ел булочки, бродил по дому и ощущал умиротворенность, которой давно уже не испытывал. И точно знал, что происходящее сейчас с нашими семнадцатью детьми — наставления, или терапия, или что-то совершенно другое, — благое и доброе.

Самый удивительный момент наступил в начале третьего часа, когда появились пятеро новых взрослых, хотя дверной звонок не давал о себе знать. Я сразу подумал, что это родители девятерых детей, не из-за внешнего сходства, а потому, что их отличали тот же здоровый вид и внутренняя красота, которые поразили меня в детях, да и по возрасту — от двадцати пяти до тридцати с хвостиком — они вполне могли быть родителями. Они не называли себя, не спрашивали имена других, но разошлись по дому, и вскоре каждый разговаривал с группой детей.

Новые разговоры не откладывались у меня в памяти, как и прежние, но я помню, что часто улыбался. Ни один из этих пяти взрослых не пытался заговорить со мной. Время от времени они переходили к другой группе, словно каждый хотел поговорить со всеми нашими семнадцатью, и когда я проходил мимо кого-то из них в комнате или коридоре, у меня возникало желание представиться, задать им вопросы. И хотя я по натуре не застенчивый, что-то меня останавливало. А что самое странное, когда мой взгляд встречался с взглядом одного из них, я отводил глаза, чувствуя, что не должен просить их увидеть то, что видели мои глаза, что бы это ни значило.

В какой-то момент я заметил, что иероглифы стерли со лбов наших семнадцати. Я не видел, когда это сделали.

Вскоре по мне подошла Верена Стэнхоуп, чтобы задать вопросы, на которые я ей и ответил. Она поблагодарила меня, а я — ее, за то, что проявила себя в самый нужный момент. Она взяла меня за руку, и при контакте я улыбнулся, потому что увидел ее в грядущие годы. «Тебя ждет прекрасная жизнь», — заверил я девочку.