— Да, но это неважно. Все реки рано или поздно впадают в море, а моря смешиваются. Вода это жизнь, и, как и жизнь, она все-время куда-то движется.

— И после этого ты поклялся ни к кому больше не привязываться?

— Нет. Все время думать о себе, это эгоизм. Это неинтересно. Так делают все. Я поклялся в другом, никого к себе не привязывать.

— Понятно. Вывод ясен. Это все, что ты хотел сказать?

— Да.

— Тогда я пошла. И… тем более после этой истории… Я бы попросила тебя больше меня никогда не беспокоить. Я действительно скоро уеду отсюда. А пока…

— Я понял. Я в очередной раз сделаю все, как ты хочешь. И, по всей видимости, в очередной раз выйду неправ.

Я отворачиваюсь и иду к дому. Арно остается стоять посреди пляжа. Вода (которая, по его словам, есть жизнь) тихо плещется у его ног.

Вечером я сижу на своей террасе и держу всего один фонарик. Второй лежит рядом на столике невостребованный. Из всех моих питомиц у меня осталась только Полосатая. Та, которую я так не любила раньше. Теперь все поменялось, и я с особой тщательностью направляю луч света, показывая ей на мошек, и подкладываю на ее пути самых жирных убитых мною комаров. Последние полчаса я борюсь с ощущением, что кроме нее у меня во всем белом свете никого не осталось. Ни родителей, ни друзей, ни мужчины. К Арно меня не тянет совершенно, даже наоборот, я действительно намерена приложить все усилия, чтобы нигде не пересечься с ним до своего отъезда. Несмотря на то, что теперь я полностью свободна от своих обязательств перед Стасом, а досадная помеха в виде путающейся под ногами Жанны устранена, мне больше ни капли не хочется «складывать пазл» вместе с французом, и тот пресловутый и так у меня и не получившийся «разговор, который возможен только после , в кровати», о котором я столько мечтала, меня тоже совершенно больше не интересует. Меня не оставляет ощущение, что мы оба, я и Арно, как-то замешаны и повинны в том, что произошло.

Вместе со Стасом умерла какая-то частичка моей души, из нее будто что-то вытерли грязной, кухонной, пропитанной плесенью тряпкой, и осталась лишь глухая гудящая боль от образовавшейся пустоты и полная потеря интереса к миру. Сегодня я не купалась, почти ничего не ела, не убиралась после бардака, оставленного в спешке собиравшейся подругой. Несмотря на то, что из всех чувств, связанных с ее отъездом, преобладало все-таки облегчение, меня нет-нет, да и мучили короткие уколы совести за то, что я дурно с ней обошлась. Весь день я провела, сидя в своем кресле и тупо глядя на мерно покачивающиеся волны. Возвращенный мне браслетик золотой змейкой свернулся на столике, там, куда я его швырнула. Брать его в руки мне почему-то неприятно. Даже смотреть на него неприятно. Когда что-то умирает, то остается лишь трупный запах. Из-за Стаса я не могла себе разрешить быть с Арно, но после его смерти, причем такой вопиюще ужасной, дикой, несуразной, я тем более не могу позволить себе даже приблизиться к французу. Я точно знаю, что никогда его больше не увижу, и это притупляет чувство вины перед Стасом. Для меня все умерли: Нахальная, Короткохвостая, Ингрид, Лучано, Стас, Жанна, Арно. Я не чувствую ничего, я словно одеревенела, оглохла, ослепла, внешний мир никак не проникает в густую черную вату, в которую я погружена последние сутки. Интересно, не это ли называется пратьяхарой, и что, в таком случае, в ней хорошего?