— Ну? — поторапливает меня Тащерский.

Поползав еще с минуту, я прихожу к выводу, что дальнейшие всматривания в темноту ничего не дадут, чертов чемоданчик от этого не материализуется. Случилось невероятное. Его там просто больше нет. В полном бессилии я сажусь на пол и обнимаю руками дрожащие колени. Виски уже не просто ломит, их намертво схватывает стальным обручем.

— Не понял. Чё расселась-то? — спрашивает Тащерский ледяным голосом.

Я понимаю, что дела мои очень плохи. Ни к черту не годятся. Просто отвратительны! Оглянувшись на окно, я лихорадочно соображаю. Прыгать в темноту и нестись куда глаза глядят по скалам? Если удастся выпрыгнуть, то, наверное, не догонят. Привычки бегать по камням у них нет. Оружия, скорее всего, тоже. Кто бы их сюда с ним пропустил через границу? Но только что я буду делать, убежав? Затаюсь до утра в горах, а дальше?

— Ты чё на окошко так посматриваешь? — говорит Тащерский, нависая надо мной.

Рука с прищемленным пальцем ложится на мое плечо. Увесисто. Очень убедительно. Насторожившийся Петёк заходит в ванную и на всякий случай приседает на подоконник, отрезая мне путь к бегству.

Я сдаюсь.

— Нету, — говорю я тихо.

— Чего нету? — не понимает Тащерский. — Бабла в нычке нету?!

Я киваю.

— Маладэц! Умничка! А вообще оно там было или это развод такой хитроумный? И в чем смысл?

— Не развод. Я сама туда его клала три дня назад. Чемоданчик, черный. С чеками.

Тащерский сплевывает на пол, его пальцы крепче сжимают мое плечо.

— Мне больно, — предупреждаю я.

— Больно?! — вдруг орет он. — Да ты, тварь, еще не знаешь, что такое больно! Если деньги через минуту не нарисуются, то ты… тебе… да я…

Петёк присвистывает и зачем-то выглядывает из окна наружу.

— Где твой мужик? — спрашивает Тащерский.

— Его нет.

— Сам вижу, что нет! Где он, я спрашиваю!

— Его совсем нет. Он погиб.