— Джим.

— Да, Тайлер?

— В международном плане дела не улучшаются — вам это известно.

— Если уж на то пошло, — откликнулся Хоуден, — я бы сказал, что они стали хуже.

— Помните мои слова: что я молюсь, чтобы этот год принес нам подарок, прежде чем начнется война? Это лучшее, на что мы можем надеяться.

— Да, — сказал Хоуден. — Помню.

Наступила пауза — слышалось тяжелое дыхание, словно президент боролся с волнением. Затем он спокойно произнес:

— Мы делаем хорошее дело, Джим. Наилучшее — для детей… для тех, что еще не родились…

С минуту царило молчание. Затем раздался щелчок, и телефон отключился.

Положив на место трубку красного телефона, Джеймс Хоуден постоял в задумчивости в тихом кабинете со множеством книг вдоль стен. На него сверху смотрел портрет сэра Джона Э. Макдоналда, основателя Канадской конфедерации, государственного деятеля, bon vivant[20] и чрезвычайного пьянчуги.

Хоуден считал, что наступил момент триумфа. Еще минуту назад президент ерничал по поводу устройства плебисцита на Аляске, но, наверное, это была горькая пилюля, которую трудно проглотить, и если бы не твердость Хоудена в переговорах, этой уступки им было бы не видать. Теперь в обмен на утрату Канадой значительной части своей независимости она получит одно-единственное Большое Красное Яблоко[21] вместе с другими благами. То есть Аляску в качестве Я — то есть яблока.

Раздался стук в двойные двери кабинета.

— Да, — крикнул Хоуден.

Это был дворецкий Ярроу. Пожилой мажордом дома номер 24 неслышно вошел и объявил:

— Приехал мистер Каустон, сэр. Он сообщил мне, что по очень срочному делу.

За спиной Ярроу в верхнем коридоре Хоуден увидел министра финансов в теплом пальто и шарфе, с мягкой шляпой в руке.

— Заходите, Стю, — крикнул он.

Войдя в кабинет, Каустон отрицательно покачал головой, видя, что Ярроу приготовился взять у него верхнюю одежду.

— Я всего на две-три минуты — брошу пальто здесь.

Он снял пальто и повесил его на стул, а рядом положил шляпу и шарф. Обернувшись, он машинально улыбнулся, провел рукой по лысеющей голове, а как только дверь за мажордомом закрылась, помрачнел.