Лезвие штыковой лопаты, на которой ещё остаются частицы свиного дерьма, той самой лопаты, которой он плашмя бил меня по затылку, когда мой член ещё находился в его жене, это лезвие сначала отсекает ему кисть, в которой зажат нож.

И он секунду смотрит на обрубок, прежде чем начинает кричать. И даже мне, которому сейчас только и дело, что до себя, понятно, как ему больно. Он орёт и пытается обернуться.

Пытается.

Но так и не поворачивается.

Потому что лопата раскраивает его череп надвое. И крик прерывается.

И рождается другой крик. Крик голой, перемазанной в грязи Ольги. Которая визжит так, словно опять кончает под блеск молний. Визжит, и лопата в её руках сама словно молния.

Она визжит и бьёт своего мужа по голове, снова и снова.

Пока его мозги, разрубленные на мелкие части уши, нос и куски раскрошенного черепа не превращаются в бурую кашу, смешанную с землёй. И её грудь вздрагивает после каждого удара.

А потом она садится на землю и закрывает лицо руками.

Три тёмные фигуры приближаются и становятся рядом.

— Плохо, — говорит Некто, глядя на замершую Ольгу и пряча в карман маленький, смутно знакомый предмет.

— Плохо, — повторяет он, поднимая лопату.

— Плохо, — говорит он и втыкает лопату в землю. Он копает яму. Могилу Семёну.

Могилу под уже готовым распятием.

— Снимите же меня, наконец! — хочу сказать я. Но выдаю в эфир только шипение пустой волны.

И меня наконец снимают.

Смех и New Ra вытаскивают громадные гвозди из моих ладоней, и я комком грязного белья валюсь на землю. В грязь. В свою, Ольгину и Семёнову кровь.

Вот Оно, Кровосмешение.

Меня осторожно несут на руках и кладут на чью-то расстеленную куртку. Мои раны осторожно рассматривают, прикасаясь кончиками пальцев.

Я вижу Смеха, возвышающегося у меня в ногах и смотрящего в замершее небо.