Она не двигалась. Перед ней был чистый лист бумаги. В руке – карандаш. Грифель мелко-мелко дрожал.

Вздохнула, шарахнула молния, свет включился и выключился. Кажется, весь разумный мир рухнул в небытие. Ужас висел на каждом бледном лице. Вопли, всхлипы людей и визги детей витали вокруг, бились в стекла, катались по полу. Нет, это кто-то просыпал орехи в шоколаде… Салон будто пульсировал в голубых вспышках, врывающихся сквозь иллюминаторы. А все звуки подъедал хор грома.

Она сидела без движения над тетрадью, отблески ложились на бумагу. Молнии высвечивали ее белое лицо, завешанное растрепанными темными волосами, и они казались седыми. Нахмуренные брови, тяжелая складка между ними… И молнии падали в ее огромные глаза, застревали там. Она не двигалась.

Ты погибнешь. Ты ведь погибнешь, милая.

Паника смеялась и глумилась над беззащитным страхом людей. Когда самолет дернуло и понесло вниз и влево, она посмотрела затуманенным взглядом на панику. Прямо ей в глаза. В облаках распахнулся гибельный зев – как раз для самолета со странной девушкой на борту, девушкой, у которой в руке зажат странный карандаш.

Пусть.

Пусть? Как это так – пусть?

Дети плачут, кто-то из взрослых читает молитвы, а самолет рушится в пропасть. В этом небе нет Бога.

В этом небе я – Бог!

Нет. Ты просто-напросто глупый карандаш. И я тогда сказала НЕТ!

Она закрыла глаза и написала строчку. Ее будто током ударило. Тетрадь захлопнулась и завалилась в щель между сидениями, сумка упала с колен. Она отпихнула ее ногой, рывком освободилась от ремня безопасности, перебралась через потерявшую сознание соседку и оказалась в проходе – прямо посреди царства хаоса и криков.

Молния, грохот, новый рывок, но она устояла на ногах. Подняла голову. Глаза горят, из губы – то ли прокушенной, то ли разбитой – сочится кровь.

Ну и посмотрим, кто кого!

Вот она стоит, подняв руки, и в одной из них зажат белый карандаш.