Однажды поздним вечером я возвращался с какого-то проходного спектакля в театре Маяковского. Единственным утешением за весь вечер было наблюдать за восхитительной игрой Гундаревой и Симоновой. Но кончился спектакль, отзвучали аплодисменты… И я ушел из театра в душную летнюю ночь навстречу судьбе.

От метро «Царицыно» до моего дома минут двадцать ходьбы. Мимо старого полуразрушенного особняка, через небольшой перелесок и в конце вдоль ограды парка до молочного магазина. В том же здании, где располагался этот небольшой магазинчик, на третьем этаже была моя однокомнатная хрущевская клетушка. Маршрут традиционный, ежедневно добросовестно прошагиваемый к метро и обратно, потому известный мне досконально. Сейчас была глубокая ночь – спектакль закончился поздно, – и я торопился домой перекусить и скоренько завалиться спать. Субботний вечер – сам бог велел отсыпаться в такие ночи сразу за всю прошедшую неделю, утерянную безвозвратно в трудовых бдениях.

У особняка, под кленом, растущим рядом с ржавыми перекошенными воротами стоял мальчик. В рассеянном свете уличного фонаря хорошо различимы его короткие штанишки и светлая рубашка с рукавами, по локоть засученными. Совсем маленький мальчик, один, глубокой ночью, да еще в таком безлюдном месте. Мальчик явно был в большой растерянности, вся его поникшая фигура свидетельствовала об этом. Я, не раздумывая, сошел с тротуара и приблизился к нему.

– Что с тобой? Заблудился? Где твои родители?

Мальчик уставился на меня и молчал, видимо, напуганный внезапным моим появлением.

– Как тебя зовут? Не бойся, я тебе помогу. Скажи, что с тобой случилось?

Мальчик всхлипнул и наконец ответил:

– Я Леша Кошкин. Меня мама выгнала из дома.

– Как выгнала? Ты где живешь?

– Не знаю, я шел-шел по парку, темно было, а сейчас не помню.

– Адрес свой знаешь?

– Такой большой дом, девятиэтажный, мы на первом этаже живем.

Этого мне не хватало – таскаться с ребенком по темноте, разыскивать его чокнутую маму. Или милицию, что то же самое по сути. Где оно, это местное ментовское отделение, понятия не имею.

Я смотрел на дрожащую жалкую мальчишескую фигуру, на этого молокососа, который, сам того не ведая, встал на моем правильном до поры пути, встал и заслонил собой не только этот субботний вечер и завтрашний воскресный день, но и всю оставшуюся жизнь, встал, чтобы все изменить в моей жизни раз и навсегда, – и уже ничего не мог с собой поделать. Какое-то удивительное прозрение вдруг снизошло на меня свыше. Я увидел с отчетливой ясностью весь мой будущий кровавый и мутный жизненный путь, но уже не в силах был остановиться. Мое второе, истинное Я, такое забитое и униженное до сих пор, с торжествующим рыком вырвалось, наконец, наружу!