– Остались пули?

Голос хозяина этой кошмарной реальности звучит еще более хрипло, чем обычно. Он кашляет, сплевывает что-то на пол. Затем переводит мутный взгляд со свечи на фреску: воскрешение Лазаря.

– Всех расстрелял? – «Свободный» оттирает кровь с подбородка. – На кого из моих людей ушла последняя?

Теперь Глински смотрит на него в упор. Его взгляд ничего не выражает: в нем нет ни ненависти, ни капли раскаяния. Ни одной из эмоций, что я видела до этого.

– Жалеешь их? Если бы не ты, ничего бы не было. Войны всегда начинаются из-за таких, как ты.

Он опять кашляет и прикладывает ладонь к боку, где слабо видна рана. Гамильтон криво усмехается.

– Войны начинаются, когда мир гниет. Подумай, почему за мной пошли люди.

– Продолжай утешать себя. Раньше неплохо выходило.

Глаза Гамильтона сверкают недобрым огнем.

– Нет, Ван. Довольно. У меня… есть то, что тебе нужно.

Он достает из кармана револьвер и пулю. Безумными становятся оба опустевших взгляда.

– Отдашь?

– Сыграем. Ты же русский. Должен знать, как.

Не понимаю смысла этих слов. А вот «единоличник», кажется, понимает очень хорошо. Он колеблется, облизывает губы и наконец отнимает ладонь от кровоточащего бока.

– Что будет делать тот, кто останется в живых?

– Его сожрет тьма.

– Со всеми раскаяниями…

Гамильтон вздрагивает. От него, как и от меня, не ускользает интонация Глински. Не злая и не ироничная.

– Это останется между ним и тьмой.

Он прокручивает барабан и подносит ствол к подбородку. Я даже не успеваю вскрикнуть, когда слышу щелчок. «Свободный» передает револьвер. «Единоличник» молча повторяет его жест и спускает курок. Снова лязг пустого нутра.