…лжива?

Он почувствовал, что может потерять сознание. Тьма уже близилась. Кровь не только вытекала наружу — она заполняла внутренности. Джереми был пузырем и готов был лопнуть.

«Я убил ребенка, — подумал он. — Это был я. Я совершил убийство. Это был я».

Вот что грызло его уже давно. Вгрызалось и скребло, разъедало и размалывало, как в брюхе зверя. Вот что его изуродовало, что превратило время в длинную полночь, остановившуюся навеки. Вот что въелось ему в кости и свило гнездо в сердце.

И продолжало тюкать как клювом даже сейчас. Не останавливаясь никогда.

Тюк.

Тюк.

Тюк.

Бог наказал его за это убийство — он теперь был уверен. Да, можете считать, что поздно, если хотите, но это Бог заставил его платить. И вот сейчас, когда мир начал медленно поворачиваться вокруг него, когда густел вкус крови во рту, Джереми подумал, что если бы… если бы он только мог рассказать об этом кому-нибудь. Карен, например, и попросить за него молиться. Но она погибла раньше, чем это можно было бы сделать. Рассказать отцу, и чтобы добрая рука легла на плечо, — но нет, это был бы только еще один кулак. Рассказать любому офицеру, или ребятам, или кому-нибудь из врачей в госпитале, где — он надеялся — кто-нибудь как-нибудь в среду спросит его, как он вообще. Кому-нибудь, кому угодно, лишь бы слушали, и сказать то, что больше всего на свете надо было ему сказать. Но, как сказал тот «христианин в действии», этой встречи не было.

А теперь там, где он меньше всего ожидал, человек, от которого можно было ожидать меньше всего, готов его слушать. Из всех людей на земле — эта вот хиппушка. Она стоит перед ним, не боясь винтовки, и он видит, что она настроилась умереть за других, — что еще можно сказать о человеке?

* * *

— Я убил ребенка, — говорит Джереми. Ариэль слушает. — В Ираке. — Слова выходят трудно, будто усаженные шипами. Тяжело их выдавить. — Я плохой человек. Но другие… солдаты… они не все как я. Вы не правы, когда говорите такое. Мы не детей убивать туда ехали. Мы ехали делать свою работу. Они не все как я. — Голос дрожит, свежие слезы потекли по щекам. — Ты слышишь меня?