— Да вообще, раньше эти пернатые олицетворяли символ мира, так их, во всяком разе, коммуняки на своих плакатах изображали, — Геродот перевел взгляд на плотоядно воркующих птиц. — А так на кого они еще похожи? Ну, я бы сказал, на булыжник. Вон смотри, они там кучкуются, будто попадали, — наверное, обожрались, как Димка Таранов, и развалились, как цыплята табака.

— Ты это, конечно, классно отметил, именно что булыжники! — довольно помотал головой Еремей. — А я у них еще другое сходство заметил: с бомжами или зэками, знаешь, такими, уже затраханными жизнью — в паршивых, засранных фофанах, — такое что-то мерещится, нет?

— Точно, как нищие на паперти! — согласился Сидеромов.

— А вот чайки — они совсем другое дело, — Уздечкин запрокинул голову, выискивая белых птиц, призывно кричащих где-то над крышами зданий. — У тебя насчет их никаких мыслей не бродит?

— Ну как, парят в небе, как планеры, а когда на воде качаются — это как бумажные кораблики, — Геродот докурил и бросил окурок в дырявое железное ведро, притулившееся на крыльце. — А у тебя какое сравнение?

— А по мне, чайки — это как достойные мореманы в кителях, — Еремей посмотрел на друга, возможно ожидая его усмешки, но ее не последовало. — Ты заметь, они ведь всегда чистые, даже на любой свалке. Ну бывает, конечно, их мазутом облепит, но это уже катастрофа, правда? А так это, по-моему, очень достойная птаха!

— Знаешь, Ерема, а у меня еще другая мысль возникла. Я, когда слушаю, как тут на стройке сваи в грунт загоняют, ну вот на этой, которую никак кончить не могут, — Сидеромов указал на долгострой, понуро маячивший в больничном дворе, словно затонувший корабль, — я в этих ударах нахожу какое-то подобие музыки, такой, в основном, тяжелой, рока, металла, но это только как вступление, а потом чайки закричат, позже еще воронье закаркает, — ну это точно уже какая-то композиция пошла!

— А чего, наверное, композиторы, особенно западные, всех этих шумов в свое время наслушались, а потом их и приспособили. Я это вполне допускаю, — несколько раз нервозно моргнул Уздечкин. — О, дядя Федя-съел-медведя! А с ним и Павлуха! Здорово, жертвы сексуальных меньшинств!

— Я тебе сейчас дам меньшинств! — с наигранной угрозой потряс прозрачным кулаком Мирон Евтихиевич. — Здорово, орлы! Или вы орлята?

— Ладно тебе брехать, дед Мирон, ты нам лучше что-нибудь продекламируй из русской классики! — Еремей пожал больным руки. — Только без матерщины и содомии, а то Гера за тобой все записывает, потом его еще за порнуху привлекут.

— А разве теперь привлекают? — осведомился Морошкин, приветствуя Сидеромова. — Мужики, курить будете?