– Знал обо всем? – Луис резко подался вперед.

– Ага. Он долго смотрел на Алана и вроде как улыбался… ну, то есть зубы были видны… а потом заговорил, очень тихо, и приходилось напрягать слух, чтобы хоть что-то расслышать. И голос был странным, будто у него в горле пересыпался гравий. «Твоя жена, Перинтон, трахается с тем мужиком, который работает с ней в аптеке, – сказал он. – Как тебе это? Она кричит, когда кончает. Как тебе это, а?»

У Алана буквально отвисла челюсть, и было видно, что эти слова его очень задели. Алан сейчас в Гардинере, в доме престарелых… ну то есть был там, когда я в последний раз о нем слышал… сейчас ему уже под девяносто. А тогда ему было чуть-чуть за сорок, и в городе ходили разные слухи о его второй жене. Она была его дальней родственницей, если не ошибаюсь, троюродной сестрой. Приехала в Ладлоу перед самым началом войны и поселилась в доме Алана и его первой жены, Люси. Потом Люси умерла, а через полтора года Алан взял и женился на этой девице. Ее звали Лорин. Когда они поженились, ей было всего двадцать четыре. И о ней говорили всякое, ну, ты понимаешь. Мужчина назвал бы ее девушкой свободных нравов. А женщины прямо говорили, что она потаскушка. И Алан, надо думать, тоже что-то такое подозревал, потому что сказал: «Заткнись! Заткнись, или я за себя не отвечаю, кем бы ты ни был!»

«Тише, Тимми, не надо, – говорит Билл, и видок у него еще хуже, чем был, словно его сейчас вырвет, или он упадет замертво, или и то и другое сразу. – Не надо, Тимми».

Но Тимми не обращал на него внимания. Повернулся к Джорджу Андерсону и говорит: «Твой обожаемый внук только и ждет, когда ты умрешь, старик. Ему нужны деньги, которые, как он считает, ты держишь в сейфе в Бангорском восточном банке. Вот почему перед тобой он так заискивает, а за глаза насмехается вместе со своей сестрицей. Старая деревяшка, вот как они тебя называют», – говорит Тимми, и знаешь, Луис, его голос… он изменился. Стал злым и язвительным. Точно таким же, каким мог бы быть голос внука Джорджа, если бы… если бы все это было правдой. «Старая деревяшка, – говорит Тимми. – Они оба говном изойдут, когда узнают, что ты беден как церковная мышь и потерял все свои сбережения еще в тридцать восьмом. Точно говном изойдут, да, Джордж?»

Джордж попятился, его деревянная нога подогнулась, он упал на крыльцо Билла и опрокинул его кружку с пивом, и он был белым как полотно, Луис.

Билл кое-как поднял его на ноги и заорал на сына: «Перестань, Тимми! Не надо!» Но Тимми не перестал. Он сказал кое-что нехорошее о Ганнибале, а потом обо мне, и к тому времени он… словно бредил. Да, бредил. Кричал. И мы начали потихонечку отступать, а потом побежали, волоча на себе Джорджа, потому что крепления на его деревянном протезе слетели и он почти отвалился с одной стороны, так что мысок ботинка смотрел в другую сторону и волочился по траве.