И потому чем глубже и точнее мы будем их доставать в их заскорузлых сердцах до чего-то живого, доверчивого и чистого, тем неприятнее им станет! Не любят они всякого, кто лезет им в душу, даже за ихние деньги! Я все сказал. Пусть кто может, скажет лучше. Но это навряд ли.

И мы его послушались. И отправились на гастроли в Сызрань, Кинешму и Кострому. Сначала ползала разбегалось после первых же тактов, полагая, что их обманули или они спутали нас с рок-ансамблем. Другая половина досиживала только до антракта, до открытия буфета с пивом.

Но возврата денег пока никто не требовал.

— Ищите неиспользованные резервы! — бормотал Борис Моисеевич, посыпая все вокруг себя трубочным пеплом. — Совершенствуйтесь, заставьте их бежать, закрыв уши руками! Поменяйте критерии успеха с точностью до наоборот! Поймите: повальное паническое бегство такого зрителя или слезы в просветленных глазах зрителя, подготовленного к собственному катарсису, есть признак настоящего успеха. Завтра мы выступаем последний раз в Шатуре. На родине наши властительные бабы рвут и мечут. Если мы не добьемся тараканьего разбегания публики еще быстрее, чем это было вчера в Кимрах, значит, наши гастроли можно считать проваленными! Я очень надеюсь, что завтра в зале не останется ни одного человека уже через пять минут после Равеля! И тогда я смогу всех вас обнять и поздравить!

И настал этот день. Зал клуба, где мы выступали, с обваливающейся штукатуркой, с плохой слышимостью, был заполнен не более чем на четверть. Мы еще не закончили Равеля, как он опустел. Я это увидел по сияющим глазам своих хористочек. Правда, не все его разделяли. Сам Борис Моисеевич с тревогой смотрел куда-то в последние ряды, откуда донеслись отдельные хлопки и чей-то застуженный голос выкрикнул: «Браво!»

Я оглянулся… Ко мне шел, улыбаясь, сияя, распахнув объятия, сам Андрей Андреевич Радимов собственной персоной. Был он худ, лицом черен, одет в нечто невразумительное и замызганное, держал в руках немыслимую по бесформенности и дырявости шляпу. Ни дать ни взять дальневосточный бомж со столичной площади трех вокзалов, а не бывший диктатор супердержавы, с мозолями на пальцах от постоянного их держания на ядерных кнопках…

— Пашенька, родненький… ребятки мои золотые! Дайте я вас, земляков моих дорогих, расцелую! — Он тянул к нам руки, а его уже настигли, хватали за фалды билетерши и администраторши.

— Оставьте его! — потребовал я. — Это наш сотрудник, который отстал от поезда.

Они отпустили его, недоуменно переглядываясь и брезгливо вытирая руки. Запах от Андрея Андреевича действительно чувствовался еще издали, смесь несвежего белья, пота и ночлежки где-нибудь в подвале.