Только сила. Сила и ярость. Первобытная схватка не на жизнь, а на смерть.

Трини дралась, как раненый зверь, царапалась и кусалась. Брендон же стремился в первую очередь завладеть оружием. Очень скоро он стал ее одолевать. В эту минуту Брендон О’Брайан, может быть, впервые от души возблагодарил Господа за то, что родился мужчиной и при равных прочих перевес на его стороне. Наконец, заломив ей руки, Брендон дотянулся до пистолета. Но силы одной руки не хватило — Трини вывернулась и, выдрав ему ногтями кусок кожи на лице, отскочила в сторону.

Теперь роли поменялись: он целился в нее.

— Ты не выстрелишь, ублюдок! — заорала Трини, прижимаясь к стене. — Не посмеешь! У меня дети! Дети!

— Поэтому можно убивать чужих?

— Я не виновата: малявка и так одним глазом смотрела в могилу!

Брендон сразу представил застывшее личико Аманды, инеем припорошенные реснички и… спустил курок.

Трини покачнулась и рухнула на пол. Грохот ее падения до боли вдавил барабанные перепонки Брендона.

Он медленно опустил руку. Отдача от выстрела тяжестью отозвалась в плече, по которому до этого пришелся удар металлической банки. По расцарапанной щеке струйками текла кровь.

Брендон стоял, оглушенный несовместимостью охвативших его чувств.

Ужас и удовлетворение…

Он только что убил человека… Женщину. Хладнокровно, в здравом уме и памяти.

Ужас от содеянного и удовлетворение от сознания выполненного долга. Два этих чувства схлестнулись в нем, сжимая душу. Ведь то, что он сейчас совершил, — это же чистой воды месть! Но Брендон понимал, что месть эта и есть утверждение Высшей Справедливости и что она праведнее самого легитимного[36] суда и убийства по приговору.

Не было в нем сейчас ни следа жалости или раскаяния — ничего!

«В точности, как у Стивена когда-то… — подумал Брендон. — Теперь мы, наконец, сравнялись: так же как и он, я побывал на краю смерти и… убил…»

«…Убить легко… труднее то, что до этого и что после… а убить… легко…» — слова эти он слышал давным-давно от своего друга.