В руках художника появилась живая птица, лесная сойка. Ее ноги были связаны красной ленточкой, художник держал ее за крылья, и она беспомощно билась, трепетала в крепких кулаках живописца. Все окружили птицу, тянулись к ней, выдирали из нее лазурные перья. Птица жалобно пищала, мучительно верещала, а женщины и мужчины выхватывали из нее по перу, пускали на воздух. Голубые перья медленно кружились, летел розовый птичий пух, посреди которого, раскрыв желтый клюв, выпучив черные бусины глаз, содрогалась птица. Лишаясь оперенья, открывала худое, покрытое пупырышками, желтоватое тело. Балерина завела обе руки к затылку, что-то искала в своей античной прическе. Извлекла из волос булавку с бриллиантом и ловко, как богиня Артемида, вонзила острие в несчастную жертву. Пронзила насквозь. Птица дрогнула в последний раз, голова отвалилась в сторону. Мертвую птицу стали передавать друг другу, натирали себя птичьей кровью, клали себе на грудь, сжимали между колен. Слышались стоны, вопли, начиналась долгожданная оргия.

Внезапно свет померк. В тусклой мгле, над голыми, липкими телами, протянулась из конца в конец сцены голубая пульсирующая жила. Раздался треск электрического разряда. Пузыри синего огня потекли, забурлили, помещенные в невидимую прозрачную трубку. Распадались на белые жилы и ослепительные волокна, вновь свивались в огненные жгуты. Синяя молния, как натянутая, дрожащая синусоида, прочертила пространство, звенела, грохотала, с оглушительным треском раскалывалась, издавала звук шипящего огня. Она была осью, вокруг которой вращалось пространство. Координатой, относительно которой совершались все земные деяния. Из непроглядного купола сцены металлический голос, пропущенный сквозь жестяную трубу, громоподобно произнес: «Справедливость!» И это звучало, как Божий приговор, как последний вердикт погрязшему в пороках и преступлениях миру.

Алексей с первых минут спектакля был раздражен нарочитой вольностью и мнимым свободомыслием постановки, бесстыдством сцен, отвратительным умерщвлением птицы. Слишком жесткой, негибкой и искусственной выглядела категория «Справедливость», включенная в драматургию пьесы. Аллегория казалась надуманной. Образ молнии был механически привнесен в ткань действа. Но постепенно, созерцая голубую конвульсивную вену, брызгающие снопы огня, повалившиеся наземь обнаженные тела грешников, ему стало чудиться, что спектакль утратил свою морализирующую суть. Превращается в космогонию, подобную той, что изобразил Микеланджело, — Сотворение Мира, Ад и Рай, День и Ночь, календарное кружение Вселенной, божественный симфонизм мироздания, в котором действует изначальный непреложный закон. Этот закон пронизывает раскаленной молнией каждое сердце, каждую пядь пространства, каждую молекулу живой и неживой природы. Сверкающая координата является мерилом добра и зла, удаление, отпадение от нее знаменует меру греха, определяет воздаяние и кару.