Я немедленно перевернулся на другой бок. На меня испуганно уставились чьи-то глаза, наполовину прикрытые одеялом.

– Приставать будете, – раздался дрожащий голос.

Приставать? Да я пошевелиться-то толком не мог.

– Не буду, – просипел я и понял: что-то произошло. – А что случилось?

Одеяло шевельнулось. Из-под него высунулись пухлые девичьи щеки с персиковым пушком.

– Да так. Вы песню какую-то спеть хотели, а вам не дали… Ну вот вы и побили посуду. Хотели милицию вызвать, но Тамара из гальванического сказала, что не надо…

Опять эта гальваническая Тамара.

– А здесь я как оказался?

– Очень просто. У девочек у всех двойные номера… С соседками. А я – одна. Я говорю им, он же приставать начнет. А они говорят, да он же всего на одну ночь… Утром мы, мол, его заберем.

– Ясно, – подытожил я.

Дожидаться, пока меня заберут «девочки», не хотелось. Доковыляв до двери, я обернулся.

– Звать-то вас хоть как?

– Елена…

Персиковые щеки качнулись в мою сторону. «Ох и растолстеют же эти щечки года через три-четыре», – подумал я и поспешил убраться восвояси.

В «Полевом стане» я проработал еще дня два. После чего директор уволил меня без выходного пособия. По собственному желанию. Вот именно, по его собственному.

Но связь с Еленой, по случайной странности, не оборвалась. Примерно через месяц после моего неудачного эстрадного дебюта ко мне домой ввалился Ленька Тимирязьев. (От великого садовода этот великий саксофонист отличался лишь мягким знаком в фамилии.)

– Привет, старик! – крикнул он с порога. – Пляши!

– Я уж раз сплясал, премного благодарен.

– Тебе письмо, дурилка картонная!

– Знаешь, Леня, у меня с тобой всегда одни неприятности, – пробурчал я. – Хорошо еще, в трудовик ничего не записали. А то работал бы я сейчас не учителем, а дворником.