— Любовь!.. Это — любовь!..

На углу Канальной улицы, в глубине сада с кустами ранней сирени, припущенными зеленью, прятался дом мадемуазель Сильвии Бонвуазен, высокой и чернявой женщины, походившей на закутанную в ткань огромную булавку. Она и купила клетку с попугаем за сто су на аукционе таможни, а господин Волдерс, умело помешавший честным торгам, получил в подарок коробку с дюжиной сигар.

После тщетных попыток женить на себе члена Церковного Совета, разорившегося шляпника и коротышку-глашатая, объявлявшего о приливах, мадемуазель Сильвия Бонвуазен дала зарок навсегда остаться в девах.

И когда на следующий день после воцарения в доме попугай принялся повторять глупый рефрен: «Любовь!.. Это — любовь!..», хозяйка возмутилась и попыталась заткнуть ему глотку.

Но попугай разорался пуще прежнего.

Разозлившись, Сильвия просунула в клетку руку, чтобы удавить болтливую птицу.

Каниве не обладает ни мягкостью жако, ни наглой крикливостью ара, ни показной яростью гвинейского попугайчика. Он зол и крепок и, как Давид из мира пернатых, готов сражаться с Голиафом.

Ударом клюва он сломал безымянный палец на левой руке мадемуазель Бонвуазен.

Хозяйка захлопнула дверцу, забинтовала палец и прониклась уважением к храброй птице.

Вскоре она привыкла к странным призывам говорящего попугая: «Любовь!.. Это — любовь!..»

Тем более что в голосе птицы появились странные нежные интонации.

— Хотелось бы знать… — часто начинала Сильвия, но не осмеливалась закончить мысль.

Мадемуазель была начитанной женщиной; многие считали ее сведущей во многих вещах.

Она начала верить в переселение душ.

Однажды вечером, когда лампа рассеивала по комнате розовый свет, мадемуазель приблизилась к клетке и прошептала:

— Я… вас… люблю…

Каниве скосил на нее громадный круглый глаз, в котором сверкали зеленые огоньки.