– Шевалье Кричтон, – сказал король, подъезжая к шотландцу, – я обязан вам жизнью. Ни один Валуа не был еще неблагодарным. Просите у меня, чего хотите.

– Государь, – сказал с улыбкой Кричтон, снимая шлем и вытирая лоб, покрытый пылью и потом, – мои просьбы не истощат нашей казны. Я прошу только сохранить жизнь этого человека, – продолжал он, указывая на Блунта, который стоял, скрестив руки, и с убитым видом смотрел по очереди то на труп быка, то на Друида, который был оглушен падением и с трудом полз к его ногам.

– Его жизнь принадлежит вам, – отвечал король.

– Ваше величество, вероятно, не захочет разлучать верную собаку с ее господином, – продолжал шотландец.

– Как вам угодно, – вздохнул монарх. – Я не могу отказать вам.

Кричтон опустился на колени и поднес к губам руку Генриха.

– Мои тысячу пистолей, Сен-Люк, – сказал Жуаез с торжествующим видом.

– Они не выиграны, – отвечал Сен-Люк. – Я сошлюсь на д'Эпернона.

– В этой партии – ничья, – отвечал барон, – и на будущее я советую вам обоим ставить на правую руку шотландца против быка или бульдога.

НАГРАДА

НАГРАДА

На арену вышли два сержанта стражи с лошадью и, привязав к ней веревками труп быка, поспешно его выволокли.

Затем герольд, одетый в роскошный камзол, покрытый лилиями Франции, приблизился к королю и, почтительно склонившись перед ним, попросил от имени королевы турнира позволения прекратить состязание. Получив это позволение, герольд в сопровождении двух трубачей направился к павильонам и, сняв щиты рыцарей, отдал щит Кричтона оруженосцу.

Когда это было сделано, судьи турнира под предводительством Монжуа сошли со своей трибуны и торжественно приблизились к большой галерее, куда были введены с соблюдением соответствующих церемоний.

В это время Кричтон молча и неподвижно стоял на арене, неописуемое волнение бушевало в его груди. Шумные звуки труб разжигали его пыл, и хотя он уже достаточно проявил свою силу и храбрость, тем не менее он горел желанием отличиться еще более. Кричтон охотно еще раз переломил бы копье в честь прекрасных глаз той, которую он любил.

"Что была бы за жизнь, – говорил он про себя, – без честолюбия, без славы, без любви? Рабство без надежды – долгая пытка". Я не мог бы перенести ее тяжести. Моя жизнь будет отсчитываться днями, а не годами, у меня часы будут играть роль дней, минуты – часов. Я хочу наполнить каждую минуту живой деятельностью, насколько это возможно, я не хочу останавливаться, прежде чем судьба не наденет навсегда узду на мой пыл. Я уважаю старость, но не мечтаю о ее почестях, я лучше умру покрытым славой, чем сгорбленным под тяжестью лет. Если же я должен умереть сию минуту, то я уже довольно пожил. И если мне удастся освободить ту, о которой мне запрещено и мечтать, но для которой всегда будет биться мое сердце, если я буду в состоянии избавить от плена этого благородного короля Наваррского и спасти от грозящей ему опасности этого непостоянного, но великодушного сластолюбца, короля Франции, тогда пусть этот день будет моим последним днем".