Тисон чуть-чуть, самую малость кланяется: легчайшее движение головой — ни на дюйм больше, чем нужно.

— Работаем… Ищем. Ведем повальную проверку документов, сличаем со списками жителей… А все, кого я смог собрать, патрулируют улицы.

— Я имею в виду истинного виновника. Не знаю, ясно ли я выразился.

Тисон и бровью не ведет. Он похож сейчас на благодушного кота, что сидит перед пустой птичьей клеткой. И счищает перышки с усов.

— Ну конечно. Истинного виновника. Куда уж ясней.

— И такого, который бы не сбежал. Понимаете? Помните то, что я вам прочел… эту бумагу, будь она проклята! Чтобы ему не надо было сбегать.

В пляшущем свете факелов, вкопанных в песок под стеной, виднеется Калета и можно различить очертания больших и малых кораблей, покачивающихся на приливной волне невдалеке от безмолвного берега, который лижет черная спокойная вода. Ночь ясна. Месяц еще не выплыл, но скоро появится под куполом небес, усеянным звездами. Ни единого дуновения в воздухе, ни единой волны в море. Прямые столбики пламени заливают красноватым светом закусочные и харчевенки, притулившиеся к стене из ракушечника: в это время года днем здесь кормят рыбой и прочей морской снедью, а по вечерам играет музыка и устраиваются танцы. Ибо здесь, в западной части города — между перешейком Сан-Себастьян и замком Санта-Каталина, — на твердом и гладком песке этого полумесяца, вогнутой стороной обращенного к Атлантике, комендантский час понимают своеобразно. По выходе с Кадеты, за пределами крепостных стен, приказ в вечернее время сидеть по домам не действует: через городские ворота, выводящие на перешеек, к морю бесконечной вереницей идут люди: кто с пропуском — сунуть под нос часовым, кто при деньгах — им же в карман. Под навесами гремят фанданго и болеро, звенят стаканы, стучат кастаньеты, заливаются певцы и куплетисты, гудит многоголосый говор моряков, солдат, эмигрантов, намеренных растрясти мошну или высматривающих, кто бы угостил и поднес, молодых людей сомнительной нравственности, англичан, лодочников. Все это толчется, клубится, движется взад-вперед. Толпу оживляют офицеры и матросы с боевых кораблей, стоящих неподалеку на якорях для защиты бухты. Громкие голоса, смех гулящих девиц, перезвон гитар, песни, пьяная брань, вспыхивающий время от времени шум потасовки. Здесь, на Кадете, ночь напролет радуется жизни бессонный, разгульный, сволочеватый Кадис, второй год сидящий во французской осаде.

— Добрый вечер… Не уделите ли минутку для разговора?

За грубо сколоченным столом Пепе Лобо быстро переглядывается с Рикардо Мараньей, а потом обращает взор на незнакомца, только что остановившегося рядом с ними: от проблесковых вспышек маяка на Сан-Себастьяне то возникают, то вновь исчезают во тьме шляпа из белого индейского тростника, трость в руке, лицо с крючковатым носом. Расстегнутый серый редингот поверх жилета, мятые панталоны, неряшливые и без малейших претензий на элегантность. Длинные и густые бакенбарды, соединенные с усами. Глаза сейчас кажутся очень темными. И вероятно, таят опасность. Не меньшую, чем заключена в набалдашнике трости — этот массивный бронзовый шар в форме грецкого ореха отменно хорош, если надо раскроить череп.