— Ты его любила?

— Почему ты говоришь в прошедшем времени? — сказала Меча, не сводя глаз с моста. — Да и вообще странновато слышать такой вопрос из уст жиголо, за плату танцующего в отелях и на лайнерах.

Макс пощупал тулью с изнанки — уже высохло. И, слегка надвинув на правый глаз, надел шляпу.

— Почему я?

Меча — так, словно ее занимала любая мелочь, — следила за его движениями неотступно. Смотрела внимательно и изучающе. Когда Макс задал этот вопрос, в ее глазах сверкнула искорка веселья.

— Я знала, что у тебя есть шрам еще до того, как увидела его.

И при виде растерянности, охватившей Макса, чуть обозначила улыбку. За несколько часов до этого, обходясь без вопросов и комментариев, она ласкала эту отметину на его теле, водила по ней губами и языком, слизывала капли пота, блестевшие на обнаженном торсе, чуть выше рубца от пули, полученной семь лет назад, когда легионеры карабкались по крутому склону меж валунов и кустов, а в воздухе уже рассеивалась дымка утреннего тумана, возвещая наступление Дня усопших.

— Есть мужчины, которые таят что-то такое во взгляде или улыбке, — добавила она, как бы сочтя, что собеседник заслуживает разъяснений, и снизойдя до них. — Мужчины, которые словно несут в руке чемодан — невидимый, но увесистый.

Теперь ее глаза скользнули от его шляпы к узлу галстука, а от него — к средней пуговице пиджака. Оценивающе.

— А ты, кроме того, красивый и тихий. И дьявольски хорошо сложен.

По какой-то причине, неведомой Максу, она явно была довольна, что он не размыкал губ в эти минуты.

— Мне нравится, Макс, что у тебя холодная голова, — сказала она. — Этим мы с тобой схожи.

Еще секунду она смотрела на него отрешенно, но очень пристально. Потом подняла руку, дотронулась до его подбородка, словно не придавая значения тому, что из автомобиля на них смотрит Петросси.

— Да, мне нравится, что я не могу довериться тебе.

И с этими словами двинулась дальше, а Макс последовал за ней, пытаясь усвоить и осознать происходящее. Справиться с растерянностью. Они шли дальше; старик вертел ручку древней шарманки «Ринальдо», будто смалывал ею стонущую мелодию; лошадь, запряженная в тележку, пустила на брусчатку мостовой густую пенистую струю.

— Мы пойдем завтра в «Ферровиарию»?

— Если твой муж захочет.

— Армандо просто в восторге, — заговорила она совсем иным, почти легкомысленным тоном. — Вечером, когда вернулись в отель, он ни о чем другом говорить не мог и, хотя было уже очень поздно, не мог уснуть: сидел в пижаме, что-то записывал, курил без передышки, напевал себе под нос. Не помню, когда я видела его таким… И еще приговаривал, посмеиваясь: «А Равель, шут гороховый, пусть съест свое болеро под майонезом». Он очень огорчен, что сегодня у него занят вечер — «Патриотическая ассоциация испанцев», или как ее там, чествует его в театре «Колон». Там устраивают гала-концерт, а потом еще потащат в роскошное кабаре «Фоли Бержер» и покажут официальное танго. Да еще предписано быть в вечернем туалете. Представляешь, какой ужас?