— Держи, — сказал он компадрону.

Тот невозмутимо пересчитал бумажки. Сложил в стопочку и задумчиво похлопал ею по ладони. Потом спрятал в карман и широко улыбнулся.

— Маловато будет, — сказал он, растягивая гласные. Смотрел он при этом не на композитора, а на Макса. Так, словно это касалось только их двоих.

— С чего бы это? — спросил Макс.

— Да уж с того, друг, с того. Мелина — девочка загляденье… Опять же надо было организовать вощеные бумажки… и все прочее, — он быстро, нагло глянул на Мечу. — У вас троих выдался приятный вечер. А мы чем хуже?

— Ни гроша, ни бумаги, — сказал Макс.

От последнего слова, которым в здешних кварталах принято было обозначать деньги, компадрон заулыбался шире.

— А у дамочки?

— Она не носит с собой денег.

— У нее было колье, мне сдается.

— Было — и сплыло.

Ребенке вытащил руки из карманов и расстегнул пиджак. Из-за отворота выглянула перламутровая рукоять ножа.

— Тогда это так оставлять нельзя: надо же выяснить, куда оно девалось, — сказал Ребенке и взглянул на золотую цепочку, блестевшую на жилете де Троэйе. — И заодно узнать, сколько времени, а то у меня часы стоят.

Макс окинул пристальным взглядом манжеты его сорочки и карманы:

— Что-то не похоже, чтобы у тебя были часы.

— Так они бог знает когда остановились… Что ж мне носить неисправные?

Никакие часы не стоят того, подумал Макс, чтобы отдавать за них жизнь. Ни часы, ни жемчужное ожерелье. Однако в улыбке компадрона что-то раздражало его. Быть может, чрезмерное самомнение. Чрезмерная уверенность в том, что он один здесь у себя дома.

— Я, помнится, говорил тебе, что сам буду из Барракас, родился на улице Виэйес?

Улыбка потускнела, погасла, словно ее принакрыла тень густых усищ. «Ну и что с того? — словно говорила она. — Да еще в такой поздний час?»

— Не встревай, — сказал компадрон сухо.