Губы Фалько искривились в жестокой усмешке:

– Если смогут.

Потом скользнул быстрым взглядом по ее фигуре, обтянутой и обрисованной туго подпоясанным кушаком макинтоша с поднятым воротником. Белокурые коротко остриженные волосы, не закрывавшие длинную крепкую шею. Пухлые, красиво вырезанные губы, не тронутые помадой. Когда она шла, держа его под руку, он ощущал близость ее теплого и крепкого тела, и она была приятна ему и так же естественна, как сама жизнь, как сама плоть. Ее не смущало, что она стоит почти вплотную, сделал он вывод. И пальцев с обломанными ногтями и желтыми пятнами не стеснялась ни в малейшей степени. Она была уверена в себе – ей приходилось быть такой ради того, что она делала. Того, что делали они обе. Тысячи мужчин содрогнулись бы от одной мысли об этом.

Они почти дошли уже до конца улицы Хисберта, до ведущего в порт подземного перехода, когда началась воздушная тревога: над самой головой у них с крыши военно-морского госпиталя завыла сирена, которую там и тут немедленно подхватили другие, более отдаленные. По улице, уже погружавшейся в красноватые вечерние сумерки, к устроенным в скалах убежищам бежали кучки местных жителей.

– И нам бы надо, – сказал Фалько.

И они ускорили шаги по направлению к ближайшему, где собралось уже человек тридцать: пожилые люди, матери с детьми, солдат и моряк. Под сводом плясали и множились тени. Последними прибежали двое ополченцев, неся на руках немощную старушку, и сейчас она лежала на разостланном одеяле, слабо постанывая. Лица у всех были напряженные, ожидающие, мрачные. С отблеском тревоги в глазах. Терпко и густо пахло потом, страхом, табачным дымом. Почти все мужчины курили. Вдалеке, но все ближе и ближе то и дело бухали взрывы. Внезапно где-то неподалеку грохнуло – задрожали стены. Женщины закричали, и тотчас дети откликнулись им плачем.

– Твари фашистские, – сказал кто-то.

Фалько со своими спутницами устроился в узком проходе у двери. Девушки сохраняли спокойствие, даже когда бомбы стали рваться совсем рядом. Он достал сигареты, и все трое закурили.

– Что это у тебя за акцент? – спросил Фалько.

– Почти незаметно же, – сказала Кари.

– Кому как.

Ева сжато рассказала, что ее отец, горный инженер, был англичанин, женившийся на испанке. Руководил разработками в Линаресе, а потом его перевели в Картахену. Мать Евы умерла родами, и девочка росла и воспитывалась в семье отца. Она часто приезжала сюда; ей нравились и страна, и народ. Отец умер через несколько недель после начала войны; ей досталось небольшое наследство. Она приехала в Картахену вступать в права, и тут вспыхнул мятеж. Рента – привилегия буржуазных паразитов – испарилась, когда банк национализировали. В муниципалитете нужны были люди, знающие языки, а она свободно владела французским и английским. И получила должность переводчицы.