— Спать хочешь, Сергей, а? — Отец оглянулся, улыбаясь.

Мне совсем не хотелось спать. Разве в такое утро можно было спать?.. Ведь я шел с отцом на рыбалку, первую за целых два года…

Отец засмеялся.

— В революцию мы разучились спать… — сказал он. — Я не помню ночи, чтобы до утра не пришлось вставать из-за какой-нибудь новости. Старик Каменев терпеть не мог лежебок… По телефону — вежливый голос, как-никак полковником генштаба был когда-то наш главком: «Василий Алексеевич?.. Не разбудил?.. Не можете ли зайти ко мне?.. Нехорошие вести с Западного фронта…» Он всегда так говаривал — «нехорошие вести»…

— Папа, а как Ленин с тобой говорил? — спросил я. Отец мне рассказывал не один раз о Ленине, но я любил слушать его.

— Думаю, как со всеми… — Отец улыбнулся.

— А как он говорил со всеми?

— Как Ленин…

— Ну, папа!

Отец засмеялся… Он молчал, пока мы не спустились с невысокого обрыва к самой воде, сел на бревно, почти занесенное сырым песком, закурил…

— Ты еще не дымишь потихоньку? — глянул на меня отец, прищуриваясь.

— Не вижу смысла, — сказал я, возясь с лесками удочек.

— Ответ убежденного антикурильщика… Ленин тоже не выносил табачного дыму… Только… Не все обращали внимания на плакатик, что комендант вывесил в кабинете Ильича… Я как-то по вызову Стасовой иду к Ильичу, часов этак в восемь вечера. Спешу — Ильич терпеть не мог расхлябанности, сказано — прибыть в восемь, будь дисциплинированным, явись точно… Захожу. Алексей Максимович Горький сидит возле стола в кресле, дымит как паровоз. Собирается уже уходить, Ильич что-то записывает, брызги чернил летят из-под пера… Поздоровался я… Горький, память у него была дьявольская, прищурил голубые глаза, говорит: «Никишов, а в пятом году вы модник были… Не идет вам френчик-то, вам смокинг бы сейчас, а…» Ильич смеется. Сказал: «Кончим войну, назначим Василия Алексеевича председателем комиссии при малом Совнаркоме по утверждению служебной формы для совбюрократов…» Хохочет. А Горький обрадовался, что настроение у Ильича, видать, стало получше, смотрю — новую папиросу достает из портсигара… А в кабинете уже — полоса дыма над столом Ильича. Я-то знаю, что Ильич слова не скажет Горькому, постесняется… Вот если б касалось дело политического вопроса, то тут и Горькому досталось бы на орехи, как не раз бывало…

— А Ленин ругал Горького, пап?

— Капитально.

— Ну и что потом, папа?.. Так Горький и курил тогда?

— Дальше самое главное… Горький подымил еще минуток пять, встал, попрощался, уходит. А меня черт дернул, говорю: «Алексей Максимович, вас ждут неприятности…» А он: «Привык к оным. Какие именно?» — «Комендант Кремля дал Свердлову клятву: тех, кто не читает плакатика в кабинете Председателя Совета Народных Комиссаров, вот этого плакатика, своей властью сажать на гауптвахту — на хлеб и воду сроком на месяц, без права свиданий…» Горький покашлял этак виновато, развел длинными руками: «Ви-но-ват, не особенно люблю плакаты читать, Василий Алексеевич…» Честное слово, смущен был он… Раскланялся, ушел… Ну-с… Ильич встает, быстренько прошелся по кабинету… Глянул на меня вприщурочку, левую бровь поднял… Я уж знаю — сейчас мне будет выволочка основательная… «Василий Алексеевич, говорит, мне кажется, что вы обидели Горького… Нельзя, нехорошо, неприлично сие… Горького мы обязаны беречь, это — национальное богатство республики, да, да, да, Василий Алексеевич!» А я: «Владимир Ленин — тоже национальное богатство…» Ленин опять — по кабинету… Сел в свое соломенное кресло, ладонью волосы на затылке пригладил — был у него такой жест… «Вы это всерьез сказали, товарищ Никишов?» Смотрит на меня. «Абсолютно, Владимир Ильич…» — говорю. «Я еще склонен простить тверскому или пензенскому мужику, когда он пишет: «Лично в руки преподнести дорогому и любимому великому товарищу Ленину, защитнику бедноты во всем мире…» Но образованному марксисту, революционеру, комиссару при главкоме всерьез считать личность своего товарища по партии… гм, гм… великой и прочее, прочее… нехорошо сие, Василий Алексеевич… Это никак не помогает делу, никак… И самое печальное, что таких… гм, гм… трубадуров Ленина в партии не убывает. Это абсолютно не марксистские, мещанские взгляды на роль личности… Я вот вижу — истины эти вы не приемлете и сейчас… Мда-а…» Засмеялся, махнул рукой…