Мендоса дважды поднимал аркебузу, чертыхаясь на бешенство волн, потом выстрелил.

— Промазал, — сказал он. — Дай-ка мне твою аркебузу, дон Баррехо, а ты, Де Гюсак, приготовь свою. Так я проверю все ружья… Не разговаривать.

Он взял ружье, протянутое ему грозным гасконцем, и снова начал целиться, тогда как каноэ испанцев продолжало подскакивать на волнах.

Раздался второй выстрел, а за ним — крик. На каноэ осталось лишь двое испанцев.

— А что, если маркиз убит? — спросил дон Баррехо.

— Луна светит ярко, но мои глаза не могут различить людей в каноэ.

Гасконец повернулся к индейцу:

— Ты, который все знает, чувствует и слышит, можешь ли ты сказать мне, кто убит? Молодой или старый?

Краснокожий поглядел на него, как смотрят на безумца, потом пожал плечами и сказал с легкой иронией:

— Я больше ничего не чувствую и не вижу.

— Стреляй, Мендоса!..

— Неужели на тебя нашло кровавое бешенство? — спросил баск.

— Там, в лодке, маркиз.

— Кто тебе это сказал?

— Никто, но я порой что-то могу предчувствовать, словно этот индеец.

И в этот момент на носу каноэ сверкнули две вспышки. Так ответили испанцы на выстрел баска, но, как уже было сказано, метко стрелять на таком расстоянии могли бы только флибустьеры и буканьеры.

Целились испанцы, однако, достаточно хорошо, потому что авантюристы услышали свист крупных пуль, использовавшихся в те времена.

— Так отвечай же, — сказал дон Баррехо.

— Спокойно, дружище, — сказал Мендоса. — Хочешь попробовать, я уступлю свое место.

— В данный момент я не смогу сделать абсолютно ничего.