– Метью! – сказал я.

– Да, сэр, – с трудом переведя дух, ответил он из темноты.

– Через час разбуди меня, – сказал я. – Я посплю немного. У меня будет больше сил. И мы, наконец, разведем этот огонь.

– Слушаюсь, сэр, – ответил он, и вновь темноту рассекли искры…

С трудом разлепил я смерзшиеся веки и высвободил лицо из-под одеяла. В окна каюты сквозь заиндевевшие стекла еле просачивался мутный свет дня, тускло освещая царившую вокруг тишину. Со стоном разминая закостеневшие конечности, я приподнялся со своего ложа. В груди у меня словно находились два свинцовых куска, неимоверная тяжесть давила со всех сторон. Внезапно удушающий приступ кашля вновь напал на меня; сотрясаясь всем телом, я долго, до дикой боли в груди выхаркивал из себя булькающую вязкую жидкость. Потом утерся и, выпрямившись, медленно огляделся вокруг. Метью так и не разбудил меня. Он по-прежнему сидел в своем углу, откинувшись на стену, и смотрел прямо перед собой. Разметавшиеся вокруг его головы волосы накрепко примерзли к дереву, возле него на полу по-прежнему возвышалась крохотная кучка стружек, перемешанная с черной трухой из пороховой бочки. В правой руке он все еще держал кремень. Ему так и не удалось разжечь огонь…

Берроу, подогнув под себя одну ногу, обнимал руками ту самую бочку, что столь тщательно выскребал изнутри, приникнув к ней, как к любимой женщине. Другая нога его была вытянута по полу, штанина на ней задралась, обнажая посиневшую, распухшую голень. Голова, заросшая копной спутанных седых волос, выбившихся из-под капюшона, была опущена, так что лица не было видно. Все вокруг него было перепачкано застывшей кровью.

Ситтон лежал на спине, кисти его рук с судорожно скрюченными пальцами были подняты вверх, ноги согнуты в коленях, точно он упал, сорвавшись с высоты. Белое лицо его заострилось, и рот искривился в какой-то гримасе, словно корчился в приступе дикого хохота. Его меховая шапка с раскиданными в разные стороны ушами валялась на полу рядом с ним вверх дном, как у просящего милостыню.

Тела матросов у перегородки вытянулись и, став какими-то плоскими, будто вросли в пол. Торчавшая из-под прикрывавших тряпок окостеневшая рука одного из них словно впилась посиневшими ногтями в замерзшие доски. Дэнис неподвижно лежал под своей курткой, и она уже покрылась слоем инея…

Добравшись до стола, я сел в свое кресло и, взяв ссохшееся от мороза перо, ткнул его в чернильницу и с трудом вытащил наружу. Проклятые чернила замерзли тоже. Я взял чернильницу со стола и долго дышал на нее, периодически пряча под шубу, пока, наконец, мне не удалось ее несколько отогреть. Смахнув с журнала толстый слой инея, я, с трудом удерживая перо в негнущихся, словно ставших резиновыми пальцах, вывел следующие слова: