Потом он широким шагом ушел, ни разу не оглянувшись.
Питер Марлоу бросил взгляд на лагерь, затем на хижину и на разбросанные вещи Кинга. Он поднял тарелку, на которой жарили яйца, и заметил, что она уже покрыта пылью. Думая о своем, он рассеянно поднял стол и поставил на него тарелку. Он размышлял о Грее, Кинге, Сэмсоне, Шоне, Максе и Тексе. Думал, где жена Мака, и о том, не была ли Нья просто видением, о генерале и о чужаках в лагере, и о доме, и о самом Чанги.
«Я не могу понять, не могу понять, – беспомощно повторял он. – Неужели приспосабливаться к обстоятельствам плохо? Что дурного в том, что ты стараешься выжить? Что бы я сделал, будь я Греем? Что бы сделал Грей на моем месте? Что есть добро, а что зло?»
И Питер Марлоу, терзаемый мучительными мыслями, знал, что единственный человек, который, вероятно, мог бы объяснить ему это, погиб в ледяном море в походе на Мурманск.
Глаза его скользили по предметам из прошлого – столу, на котором покоилась его рука, кровати, на которой он выздоравливал после болезни, скамейке, которую они делили с Кингом, стульям, на которых они хохотали, – почти развалившимся и заплесневелым.
В углу валялась пачка японских долларов. Он подобрал их и стал разглядывать. Потом начал бросать один за другим. Когда бумажки улеглись, их снова облепили тучи мух.
Питер Марлоу встал на пороге.
– Прощайте, – сказал он всему, что принадлежало его другу. – Прощайте и спасибо.
Он вышел из хижины и двинулся вдоль стены тюрьмы к цепочке грузовиков, которые терпеливо дожидались у ворот Чанги.
Форсайт стоял у последнего грузовика, он был счастлив, что его работа закончена. Он был измучен, и в нем Чанги оставил свою отметину. Он скомандовал конвою отправляться.
Тронулся первый грузовик, за ним второй, потом третий, и наконец все грузовики выехали из Чанги, и только один раз Питер Марлоу оглянулся назад.
Когда он уже был далеко.
Когда Чанги был похож на жемчужину в изумрудной устричной раковине, бело-голубой под сводом тропического неба. Чанги стоял на небольшом возвышении, окруженный кольцом джунглей, за которыми раскинулась сине-зеленая морская гладь, уходящая в бесконечность до самого горизонта.
Больше он не оглядывался.