– А я вижу, сеньоры! – внезапно проговорила Инесса Новерадо. – Наши грехи! Они вниз тянут. А потому пред ликом Господа и Девы Пресвятой каюсь – грешна. И да простится мне!

– Грешен я, Господи! – подхватил Дон Саладо, руку вверх поднимая. – Прости меня, недостойного!

– Грешен! – проревел ван дер Грааф. – Грешен я, майне Гот, майне либер Гот! Прости меня, та-а!

– Грешен! Грешен! Грешен! Грешен! – прокатилось по кораблю.

А у меня губы льдом подернуло. Как сказать? Всех прочих я грешнее, и не семь узлов на платке шелковом тому виной, а я сам, крови чужой не боявшийся, трусивший, предававший…

И ненавидевший! Ненавидевший, смерти другим желавший. Врагам, убийцам, людоедам – но желавший. Мне тоже нужна была Ола – кровь на алтаре, плоть на красных углях…

Не желай смерти, Начо!

НЕ ВОЗЖЕЛАЙ ОЛЫ!

Сжала рука Инессы мои пальцы – и словно отпустило что-то.

– Грешен я, Господи, – прошептал. – Прости, если сможешь…

И ударили бомбарды – прямо в лицо, прямо в глаза!

– Отчего же так море далеко, Дон Саладо?

– Оттого, что летим мы, Начо. Ибо сброшен груз, свободны мы отныне от грехов, и пустил Господь нас в небо Свое!

– Но ведь мы живы?

Улыбается рыцарь, улыбается Инесса, смеется ван дер Грааф, старый волк морской, весело скалятся матросы. Конечно, живы, а как же иначе?

Потер я лицо, за волосы свои белые дернул. Никак и вправду – жив?

Поглядел я на Инессу – усмехнулась мне лобастая. Вперед посмотрел…

– А что там вдали, сеньоры? Никак земля? Переглянулись идальго со шкипером, переглянулись, кивнули.

– Это она, Терра Граале, Начо! – молвил Алонсо Торибио-и-Ампуэро-и-Кихада. – Земля Чаши Святой. Взгляни внимательнее, увидишь!

Протер я глаза, всмотрелся…