На Антильских островах день равен ночи: солнце восходит в шесть часов утра и заходит в шесть часов вечера; сумерек, как таковых, там не существует: едва заходит солнце – наступает ночь.

Буканьеры, чья жизнь была далеко не из легких, ложились с заходом солнца и вставали с рассветом.

Польтэ хотел из вежливости выкурить по паре трубок со старым своим товарищем, но уже через полчаса был вынужден отказаться от своей задумки, потому как уже засыпал буквально на ходу. Дрейф предложил ему отправиться на боковую, а когда буканьер начал было сопротивляться, он признался, что и сам едва стоит на ногах от усталости и что у него слипаются глаза; на этом они, собственно, и расстались, и каждый юркнул в свою палатку.

Береговые братья везде и всюду носили с собой палатки из тонкой ткани на ремне за спиной, и не ради удобства, а по необходимости. Они не смогли бы выдержать и дня в лесных чащобах или на просторах саванны, не будь у них верного средства защиты от докучливых москитов, те сожрали бы их заживо.

Путешественники, странствовавшие по Америке, да и вообще по жарким странам, вряд ли когда забудут муки, которых они понатерпелись от этих вездесущих кровожадных двукрылых, проникающих и под одеяла, и под одежду, без устали жалящих, сосущих кровь и причиняющих боль, которую ничем не унять; кожа от их укусов на теле и лице меньше чем за час покрывается волдырями и вздувается так, что жертв москитов порой даже невозможно узнать. Комары, осы и пчелы наших северных широт – всего лишь жалкие, безобидные букашки в сравнении с грозными москитами, от которых нет никакого спасения.

Дрейф беззастенчиво слукавил, заверив Польтэ, что у него глаза слипаются, – напротив, он был бодр, как никогда. Им владела смутная, беспричинная тревога – что-то вроде неопределенного предчувствия, от которого у него сдавливало виски и щемило сердце, не давая усидеть на одном месте.

Когда буканьеры наконец забылись сном, флибустьер осторожно выбрался из палатки, прихватил свое ружье и покинул букан, направившись куда глаза глядят.

Псы, признавшие его, только навострили уши, но лай не подняли; один из них вскочил, подошел к флибустьеру, ласково лизнул и без всякой команды потрусил следом за ним.

Ночь стояла великолепная: в темно-синем небе, сплошь усеянном мириадами сверкающих звезд, светила почти полная луна. Это была одна из тех американских ночей, мягких и теплых, когда кругом все видно едва ли не как днем; когда предметы в бледном свечении луны обретают самые причудливые формы; когда воздух становится несравненно чистым, настолько, что взором под силу охватить самые дальние дали… Наконец, это была одна из тех ночей, когда высокодуховные люди чувствуют, как душа их становится мягче, и сами они невольно предаются сладостным мечтаниям. В воздухе жужжали светляки, из-под каждой былинки доносились таинственные шорохи бесконечно крохотных букашек, чья работа не прекращается ни на миг. Ночной ветерок временами слегка теребил широкие листья ликвидамбаров, хлопчатников, сабельников и прочих деревьев-великанов, что расцветают в уединении во всем своем величии; через короткие промежутки времени личинкоед ани, затаившийся в какой-нибудь впадине на высоком холме, вспарывал ночной воздух пронзительной нотой, похожей на свист, которому тут же вторил с далекого морского берега жалобный, почти человеческий взрыд ламантина, возлежащего где-нибудь на песчаной отмели.