Казалось, боги повернулись спиной к Египту и забыли о нас, так как ветер, обычно дувший в это время с севера, совершенно затих, а затем с новой силой задул с юга. Теперь нам приходилось преодолевать одновременно и течение, и ветер, а ладьи наши были перегружены ранеными. Они сидели глубоко и тяжело двигались вперед, скудные команды гребли до изнеможения. Мы не могли угнаться за войском гиксосов, и оно неумолимо уходило вперед.

Я был поглощен выполнением своих обязанностей царского врача. Однако на борту каждой ладьи нашей флотилии умирали люди, которых я мог бы спасти, и умирали десятками. Всякий раз, когда я поднимался на палубу подышать свежим воздухом и немного передохнуть после напряженного бдения у постели фараона, я видел, как с соседних ладей выбрасывали трупы. С каждым всплеском на поверхности воды появлялся водоворот от хвоста крокодила. Эти ужасные пресмыкающиеся преследовали наш флот, как вороны и стервятники.

Фараон держался хорошо, и на второй день я смог дать ему маленькую чашку бульона. В тот вечер он снова попросил привести царевича и Мемнона доставили к нему.

Мальчик уже достиг того возраста, когда дети беспокойны, как кузнечики, и шумны, как стайка скворцов. Фараон всегда был добр к сыну, может быть, даже слишком добр, и царевич с радостью проводил с ним время. Он был красивым мальчиком со стройными длинными ногами и руками, светлой кожей и темно-зелеными глазами матери. Волосы его вились, как шерстка новорожденного черного ягненка, а в солнечном свете в них сверкали искорки пламенной гривы Тана.

В тот вечер царь острее, чем когда бы то ни было, радовался Мемнону. Этот ребенок и обещание, которое удалось вырвать у моей госпожи, давали ему надежду на бессмертие. Против моего желания он продержал мальчика при себе до самого заката. Я знал: безграничная энергия Мемнона и его требовательность утомляли царя, но я не мог вмешиваться до тех пор, пока не настало время кормить царевича ужином. Только тогда я отвел его к нянькам.

Моя госпожа и я остались у постели царя, но он почти тут же уснул, словно умер, а без обычного грима лицо фараона было белым, как простыни, на которых он лежал.

Следующий день был третьим после ранения и поэтому самым опасным. Если бы Мамос прожил этот день, то был бы спасен. Однако, когда я проснулся на рассвете, каюту заполнял тяжелый душный запах разложения. Я прикоснулся к коже фараона и обжег пальцы, как о снятый с очага чайник. Я позвал госпожу, и она спотыкаясь вышла ко мне из-за занавески.

— Что такое, Таита?.. — И замолчала, потому что ответ был написан у меня на лице. Она стояла рядом со мной, когда я снимал повязку. Искусство перевязки — одна из вершин хирургического искусства, а я даже зашил полотно. Теперь распорол шов и стянул повязку.