Из Барселоны ее перевезли в Сальент в дорожной карете Монкузи, в сопровождении небольшой охраны, лекаря, акушерки и, само собой, дуэньи. Эдельмунда сообщила ей, что им приказано оставаться в Сальенте, пока Лайя не разрешится от бремени, поскольку о ее положении никто не должен узнать. Для Лайи уже приготовили покои, выходящие окнами во внутренний дворик с высокими стенами, внутри росли цветы и вечнозеленые деревья, призванные скрасить ее досуг. Там она проводила в одиночестве долгие часы, не видясь ни с кем, кроме лекаря, и чувствовала, как медленно сходит с ума, пока у нее внезапно не отошли воды и не начались схватки.

Почти два дня она провела в полузабытье. Приступы сильнейшей боли чередовались провалами в непроглядный туман, иногда Лайе казалось, что она видит стоящего у постели советника, который о чем-то беседует с лекарем, указывая на лежащий в колыбели сверток. Потом хлопнула дверь и установилась тишина. Когда Лайя пришла в себя, советника уже не было. Лекарь заставил ее проглотить какую-то травяную настойку, чтобы остановить выработку молока, а спустя три дня повитуха туго перебинтовала ей грудь, чтобы фигура в кратчайшее время приобрела прежние очертания.

Из ближайшей деревни доставили двух недавно родивших женщин, они по очереди кормили младенца грудью. Поначалу Лайя не желала видеть ребенка и даже не хотела знать, девочка это или мальчик. С другой стороны, ее удивляло, почему до сих пор ей ни единого слова не сказали о новорожденном, а стоит ей случайно коснуться этой темы, как все погружаются в угрюмое молчание. В конце концов любопытство взяло верх над неприязнью к ребенку, однако, стоило ей войти в детскую, где младенец мирно спал в колыбели, она с ужасом увидела, что у мальчика нет рук. При виде этого несчастья ее пронзило острое чувство вины: ей вдруг пришло в голову, что это — кара за ее грех, и расплачиваться теперь придется всю жизнь. Ведь как-никак, этот кусочек плоти — порождение ее чрева, и не его вина, что он родился уродцем.

Однако он уже одним своим существованием напоминал ей о перенесенных муках и несмываемом позоре. Жгучая ненависть терзала ее изнутри, охватывая нестерпимым огнем все ее существо при одной лишь мысли об этом несчастном создании. Видимо, эта ненависть оказалась настолько сильна, что в конце концов убила ни в чем неповинное существо: вскоре после рождения, прожив лишь две недели, несчастный ребенок испустил дух. После его смерти Лайя не ощутила ни боли, ни печали; однако в ее и без того уже затуманенном мозгу словно лопнула какая-то струна, и с этих пор ее стала преследовать неотвязная мысль: что у нее никогда больше не будет детей.