Аббат кивал – волнение мешало ему говорить.

– Париж, – продолжал министр, – который уже чуял в воздухе какую-то неведомую революцию, будет мало или даже совсем не будет удивлен тем, что заснул под правлением республиканским, а проснется под правлением короля. Все республиканские члены Пятисот, которых Леклерк поласкал штыком, – первые будут приветствовать вас… из ненависти к Бонапарту, победившему их.

– Да, мы торжествуем… цель семи лет моей жизни достигнута… король… возвратится… Франция наша! – шептал Монтескью в каком-то бреду восторга.

– Только… – вдруг прервал Фуше с улыбкой, которая мгновенно охладила энтузиазм аббата.

Он боязливо взглянул на министра и машинально повторил:

– Только… что?

Фуше захохотал.

– Только не надо забывать, какую цену имеет несчастье торжествующего ныне Бонапарта.

Это была правда. В упоении торжества аббат все забыл: договор, миллионы… и даже место и час. Теперь только он вспомнил, что ждал Кожоля, который пошел выкапывать сокровище. Он сообразил, что прошло довольно много времени с тех пор, как Бералек известил его об открытии тайника, но никак не мог счесть этого времени.

– Который же час? – спросил он, как будто только что пробудился от сна.

– Полночь! – ответил Фуше.

Монтескью вздрогнул при этом слове. Промедление Кожоля показалось ему мрачным, зловещим предзнаменованием. Почему он не ехал? Неужели эти миллионы, бесценные сокровища… вся его надежда… ускользали из рук в самую решительную минуту?

Все эти соображения мелькнули, подобно молнии, в голове аббата. Видя, что Фуше устремил на него тревожный взгляд, он поспешил улыбнуться и сказал спокойно, собрав в кулак всю свою волю:

– Да, я ничего и не забыл, гражданин министр, ни договора, ни суммы. Только… вы видите, что и у меня есть свое… только… вы понимаете, что подобная сумма не может, даже ассигнациями, находится в…

Вместо ответа аббат хлопнул себя по карману и разразился хохотом, далеко не искренним.

– И она не в ассигнациях! Не правда ли? – воскликнул министр полиции с живостью, выражавшей все его недоверие к этой республиканской монете.

– Нет, чистым, высокой пробы, золотом… тяжесть, признайте, порядочная, даже несколько лошадей едва смогут свезти ее.

Невозмутимость и веселость Монтескью успокоили министра.

– О, – отвечал он с заученной светской вежливостью, – одного вашего слова, аббат, довольно мне!.. Долги чести выплачиваются в двадцать четыре часа.

– Желаете ли вы этого обещания теперь? – спросил Монтескью, боясь, чтоб его не поймали на слове.