Тогда Людовико казался ей диким созданием, добровольно заковавшим себя самого в цепи своего призвания. Цепи, которые она была в силах разрушить. Разрушая его оковы, верила она, она разрушает и свои собственные, ведь разве не свобода первый и главный дар любви? Они занимались любовью в тени глубоких долин, от жесткой травы, впивающейся в спину, у нее горела кожа. Они занимались любовью в пещерах и храмах давно исчезнувших с лица земли племен, и у языческой статуи громадной каменной матери в Халь-Сафлиенти, и у Голубого грота, вспыхивающего яркими искрами, под любовное бормотание моря, и он рано поутру вплетал цветы ей в волосы. Но он не исполнил своих обещаний… А она, как оказалось, выковывает себе клетку. И только эта клетка и осталась у нее, когда Людовико скрылся в своей собственной.

От противоположной стены комнаты Людовико спокойно наблюдал за ней.

Вспоминает ли он ту же опьяняющую свободу, когда страсть делала их бессмертными и неподвластными никаким страхам? Она на мгновение закрыла глаза, чтобы привести в порядок мысли и разрушить исходящее от него заклятье. Этот человек, пусть она любила его и выносила его сына, обрек на мучения и смерть тысячи других людей. Он был черной рукой Папы. Что бы она ни сказала ему, а сказать она могла многое, разговор только затянул бы ее в паутину, сотканную ей самой. Отчего-то она отчетливо понимала это. Карла знала, именно этого он добивается, и, когда она окажется в этой паутине, он сможет делать с ней, что пожелает. Ее снедало пугающе сильное желание открыть ему свое сердце, рассказать обо всех долгих годах, проведенных в разлуке, о своей сердечной боли, о гневе, о жалости к себе. О ее желании отыскать своего мальчика — их мальчика — и, вместе с сыном, отыскать утерянные и пропавшие частицы себя самой. Но именно этого он и хотел. Именно на это он рассчитывал. Она собрала в кулак всю свою волю, которая давала ей силу промывать раны кричащих людей соленой водой. Она открыла глаза. Людовико так и смотрел на нее.

— Пожалуйста, — произнесла она. — Уходи. Уходи сейчас же, или я позову Борса.

Людовико осмотрел комнату, словно впервые заметив вокруг что-то, кроме нее. Он оглядел кровать, корабельный сундук, окованный медью, открытые всем ветрам окна, ведро с водой, туалетный столик, ее крошечный гардероб, размещенный на паре крючков в стене. Его глаза быстро пробежали по пухлому футляру коричневой кожи, где хранилась ее виола да гамба, так и стоявшая, позабытая, в углу. На конторке для письма, которую она старательно обходила стороной, стояла чернильница, лежали бумаги, стопка манускриптов и книги. Перед конторкой стоял единственный стул. Людовико подошел к нему. Его глаза быстро пробежали бумаги. Он развернул стул и сел так, чтобы оказаться лицом к ней, осторожно, словно лелея невидимые раны. Бусины «розария» звякнули у него на коленях.