— Безумие. — Он задумался над этим словом, затем кивнул. — После битвы за форт Сент-Микаэль я увидел тебя, совершенно случайно. В «Сакра Инфермерии». Увидел мельком. И все решил один миг. С тех пор я не могу думать ни о чем больше. Ни о чем, кроме тебя.

Голос его звучал ровно, по-прежнему глубоко, даже гулко. Но Карла невольно сделала шаг назад. Она уперлась лопатками в стену.

Он спросил:

— Ты хотя бы представляешь, какое самообладание потребовалось мне, чтобы не пытаться увидеть тебя снова? Каждый миг с тех пор, как я ступил на этот берег, я жаждал видеть твое лицо. Я отказался от себя. Я помнил только о своем долге. Потому что имел слабое представление о той власти, какой ты обладаешь, той силе, с какой ты можешь околдовать мою душу. И у меня ничего не получилось, и вот я снова околдован.

Карла догадалась, почему он хотел сгноить ее в монастыре. Не ради спасения ее души, а ради спасения собственной. Она ничего не сказала в ответ.

Людовико снова кивнул.

— Все решил один миг, и я был проклят. Точно так же, как уже был проклят за один такой же миг и один такой же взгляд раньше, на высоком холме над золотисто-бирюзовым морем. Я не собирался посвящать свою жизнь священной конгрегации. То есть инквизиции. Я уже дважды получал докторскую степень. Я юрист. И теолог. Я бросился в работу по искоренению ересей, чтобы самому очиститься от наваждения любви. Потому что не мог отыскать иного лекарства. Как сможет выжить любовь, рассуждал я, в человеке, ставшем объектом такой ненависти? Такого презрения. Такого бескрайнего страха. Я сжигал вероотступников и анабаптистов, неверующих всех мастей, только чтобы выжечь память о тебе из своего разума.

Карла подавила всхлип.

— Так ты обвиняешь меня в своих преступлениях?

Взгляд, который Людовико устремил на нее, говорил так много, но слова говорили иное.

— С философской точки зрения тебя вряд ли можно в чем-то обвинить, — сказал он. — Что же до моих «преступлений», то и церковные догмы, и юридические законы противоречат тому, что ты только что сказала.

— И ты ничего не чувствовал к своим жертвам?

— Я спасал их души, — ответил Людовико.

Она пристально смотрела на него, пытаясь понять, верит ли он сам своим словам. Должно быть, он прочитал этот вопрос на ее лице, потому что ответил:

— От них мне осталось нечто более мучительное, чем несостоявшаяся любовь. Память о человеческих жизнях, угасших, как пламя свечи.

Карла хотела отвернуться, но его глаза не отпускали ее.

— Когда человек видит столько погаснувшего света, мир для него действительно погружается во тьму, — сказал Людовико. — Но он никогда не был достаточно темен, чтобы не дать мне увидеть твое лицо.