* * *

Лихорадка едва не свела его в могилу. Он не помнил первых горячечных дней после падения Сент-Эльмо, и хорошо, что не помнил. Дни проходили в не лишенном приятности забвении, в котором он мало что ощущал, сознавал еще меньше, включая, к счастью, и вскрытие громадного гнойника, в нижней части спины, там, где засела мушкетная пуля, гнойника, разросшегося до размеров кулака, из которого в итоге извлекли пинту или даже больше гноя. Если бы Тангейзер умер в это время, он представлял бы собой дрожащее, бормочущее, исхудавшее до костей существо, не способное на такие тонкие чувства, как сожаление или хотя бы страх. То, что происходило, когда сознание уже вернулось к нему, было гораздо труднее перенести.

Оказалось, что его выхаживают, и со всевозможной роскошью, какую позволяли условия, в походном шатре цвета розового фламинго, принадлежащем Аббасу бен-Мюраду. Эфиопский раб отгонял от него веером мух и вытирал ему губкой лоб от горячечного пота. Он зажигал благовония и ставил ему на тело разогретые стеклянные плошки. Он вливал ему в глотку подслащенную медом воду, кислое молоко с солью и лекарственные отвары в таких громадных количествах, что Тангейзера тошнило бы, если бы в нем оставались для этого силы. Этот же самый безмолвный и терпеливый эфиоп с исключительно горделивым видом выносил его испражнения — это унижение Тангейзер терпел, закусив губу, со стойкостью человека, у которого не остается никакого выбора. Эфиоп выносил глиняную посудину с мочой, глядя на все возрастающее ее количество с таким огромным удовлетворением, словно это была главная награда за его старания.

Несколько дней Тангейзер переносил подобные сцены со смущением — и за себя, и за свою сиделку, — ему казалось, это недостойный способ проводить жизнь, но затем он рассудил, что, наверное, этот эфиоп — счастливейший из всех своих собратьев на острове: ведь если бы он не отгонял, не обтирал и не вливал отвары в тенистом шатре, он, скорее всего, тащил бы сейчас на гору пушки или корзины с камнями. После чего Тангейзер сдался на его милость с чистой совестью и даже обнаружил в себе желание бормотать слова благодарности.

Когда на короткие моменты силы возвращалась к нему настолько, что он мог оторвать голову от подушки, он видел, что все его тело, и особенно ноги, беспорядочно усеяны коричневыми и багровыми пятнами весьма нехорошего вида. Если бы Тангейзер увидел кого-нибудь в подобном состоянии, то постарался бы держаться от такого человека подальше, поскольку, если бы Черная смерть решила бы вдруг вернуться и поразить безбожников, она наверняка выглядела бы именно так. Мысль о том, что арап запросто может разделить его участь, лишь усиливала опасения Тангейзера: как бы его диагноз не оказался верным. То, что пенис вроде бы эти пятна обошли стороной, вызывало облегчение, глубокое, хотя и мимолетное. Однако когда впоследствии его начали навещать, сменяя друг друга, арабские и еврейские лекари, обнаруживавшие полное самообладание при виде его стигматов, Тангейзер успокоился. Доктора пришли к консенсусу, что эти пятна появились в результате выведения отравляющих жидкостей из его тела и являются последствием борьбы организма за жизнь. Они были единодушны во мнении, что, если он выживет, пятна исчезнут, только арабы, в отличие от евреев, ставили это в зависимость от милости Аллаха, а не от собственного искусства. Многочисленные, не до конца зажившие раны и синяки, которые украшали его тело, не вызывали никаких комментариев.