Алексей чуть не вскрикнул, Илья опёрся о дверной косяк, вдруг ослабев коленями.

— А, это вы! — нисколько не смутившись и не отняв рук, воскликнула прекрасная дева. И молвила Ильше с горьким укором. — Что же ты мне сразу не сказал, что это он?

И Дмитрий тоже бедного Илью попрекнул:

— А мне почему не сказал, что это она?

Растерянно оглядев всех троих, Алёша пролепетал:

— Кто «он»? Кто «она»?

Никто ему не ответил.

Двое, что сидели на бархатном диванчике, сердито глядели на Илью. Тот мямлил невнятное:

— Да я… Тово-етова… Когда ж… Думать надо, не поспел…

Его круглое лицо было багровым и несчастным. Надоело Попову быть в дураках. Сдвинул он свои рыжие брови и ледяным голосом процедил:

— Митрий Ларионович, дозволь с тобой два слова молвить. Excusez mon impertinence, mademoiselle.[5]

И вывел Дмитрия из салона.

— Так отчего ж ты мне не сказал, что Митя и есть мой спаситель от страшного карлы? — повторила свой вопрос Василиса, уже не так сердито, но настойчиво. Илья вздохнул. Слова давались ему с трудом.

— Сомневался я, надо ли тебе тот страх вспоминать. Дело-то давнее. Может, позабыла, и слава Богу.

Она потёрла висок:

— Не забыла… Я-то ведь думала, это ты меня тогда уберёг, а Димитрий Солунский мне пригрезился… А потом ещё виделось, будто лежу я, мне хорошо и спокойно, и кто-то родной рядом… Думала, сон это. А сегодня увидела у него на груди образок и поняла: это явь была! Значит, это Митя около меня беспамятной сидел, мой сон стерёг? Ему я обязана, что жива и по земле хожу! Ах, мы ведь с ним про столькое ещё не поговорили!

Ещё минуту назад Илья был красен, теперь же вдруг побледнел.

— Да… Я сейчас позову, Митьку-то… Раз ты с ним, тово-етова, говорить желаешь…

Он неуклюже попятился за дверь. В соседней комнате, пустой, на несколько мгновений прижался пылающим лбом к холодному оконному стеклу. Легче не стало.

Из-за следующей двери слышались возбуждённые голоса товарищей. Илья послушал-послушал, снова из белого стал красным. Шарахнулся обратно в горницу.