Екатерина упала на колени, низко склонила голову, потянулась щекой к сафьяновым туфелькам, а далее звук какой-то тревожный, птичий издало ее горло, словно она что есть силы сдерживала плач, но он вырвался наружу единой нотой.

— О, государыня, припадаю к стопам вашим… Простите, заклинаю, если прогневала вас…

А дальше все как трижды, четырежды отрепетировано в разговоре с самой собой, в письме, на исповеди. Вначале надо умолять, заклинать — отпустите ее за пределы России, на родину. Рядом стоял Петр, вид он имел несколько побитый, но хорохорился, топырил сварливо нижнюю толстую губу. Стоящий несколько поодаль Александр Иванович выражал только слепое подчинение.

Комната, в которой происходил разговор, была длинной, в три окна. Два из них были прикрыты шторами, в третье окно было видно звездное весеннее небо. Между окон стояли два столика с золотыми принадлежностями для письма. Перед тем, как упасть на колени, Екатерина цепким взглядом поймала глубокий, похожий на таз поднос с письмами. Показалось ли ей или там действительно лежали ее собственные письма?

— …жизнь моя здесь никому не нужна, я только доставляю неприятности вам, только делаю горе людям мне близким.

— Как же вы хотите, чтобы я вас отослала? У вас сын и дочь, — негромко, грустно сказала Елизавета и закашлялась, прикрывая рот платком.

— О, мои дети в ваших руках, и лучше этого ничего для них быть не может, — поторопилась с ответом Екатерина, она даже осмелилась чуть поднять голову, оглядывая Елизавету.

Государыня сделала знак рукой, мол, Александр Иванович, поднимите ее с пола, но Екатерина осталась стоять на коленях подле императрицы.

— Но как же я объясню обществу причину вашей отсылки? — спросила Елизавета, видимо, она тоже подготовилась к разговору.

— Тем же, чем я навлекла на себя ненависть вашего величества и великого князя, — слова эти были дерзки, но Екатерина шла ва-банк, а то дождешься того, что тебя впрямь вышлют за границу.

— Об этом я подумаю, — жестко сказала Елизавета, мол, это наша забота, — но чем же вы будете жить?

— Тем, чем жила, прежде чем вы удостоили взять меня сюда.

Ответ был логичен, но смешон, не в этом бы месте Екатерине кичиться своим нищенством, это почувствовала и Елизавета, когда бросила презрительно:

— Ваша мать в бегах.

Что ж, пришлось проглотить и это унижение, мало ли их было за четырнадцать лет жизни в России.

— Я знаю, она в Париже, — голос вполне правильно задрожал, и Екатерина отметила про себя: хорошо. — Фридрих Прусский прогнал от себя мою бедную мать за излишнюю преданность России.