– А что нам остается делать?
Карл поежился, вынул из-под плаща фляжку и глотнул из нее. Ганс не глядя протянул руку, получил фляжку, тоже сделал большой глоток и, закашлявшись, вернул фляжку Карлу.
– Тоже верно. Но просто взять и вывезти всех, а потом…
– Мне это тоже не по душе. Но чтобы не заразить весь город… может, это был единственный выход?
– И все равно это неправильно. Я не для того пошел в патруль, чтобы помогать в убийстве больных людей.
Справа вдруг послышался шум: тяжелые сапоги гремели по мостовой, скрипели колеса.
– Началось, – сдавленно произнес Ганс.
Стражники перехватили оружие и стали ждать. Только звуки шагов прорезали тишину, и казалось, сам город замер в ожидании.
И вот они появились, закованные в цепи и запертые в клетках. Стражники грубо толкали их, если кто-то шагал слишком медленно. Разносились крики, дети плакали у женщин на руках, старики стонали под тяжестью цепей. Из клеток к небу тянулись окровавленные руки.
Это было воплощенное отчаяние, зрелище столь нечеловеческое, что Ганс и Карл, немало повидавшие в жизни, быстро перекрестились.
– Господи, не оставь их… – тихо произнес Ганс.
– Господь с ними. Это люди отвернулись от них.
Ганс и Карл оба вздрогнули и развернулись на голос. За ними стоял высокий монах, иезуит, и безучастно смотрел на колонну обреченных.
– Вам сюда нельзя, святой отец, – сказал Карл. – Никому нельзя выходить на улицу, кроме…
–
– Тогда что вы здесь делаете?
* * *
«Действительно, что я здесь делаю?»
Участь больных и смерть отца Виргилия не выходили из головы. В глубине души фон Фрайзинг понимал, что должен сделать что-то еще, пусть это и станет последним поступком в его жизни.