— Тем, что их дети, играя и бегая внизу, подвергаются опасности. Родители боятся обвала.

— Вы не помните, кто именно приходил к вам с такой просьбой?

— Нет, но их фамилии записаны мной. Разрешите, я через час сообщу вам список.

— Вы понимаете меня с полуслова, дорогой Насс, но боюсь, что адреса и фамилии этих образцовых и чадолюбивых родителей ничего не скажут нам…

— Вы думаете?

— Я уверен в этом.

— Но, господин подполковник, ведь они же явятся ко мне за разрешением.

— Те, кто явятся, будут наивными, ничего не подозревающими немцами, и они начнут работать, но за их спиной будут те, которых беспокоят не дети, играющие на асфальте, а нечто другое. Прошу вас задержать выдачу разрешения на день-два, пока я не извещу вас. Само собой разумеется, никто не должен догадаться об этом. Вечером, около шести часов, зайдите ко мне и принесите список.

— Будет исполнено.

— И последнее, что вы сделали с домом номер тридцать шесть на Гогенлоэштрассе?

— Уже повел наблюдение за ним.

— Благодарю вас. Пока это все, что нужно. До вечера, товарищ Насс!

— А теперь, товарищ подполковник, один вопрос. Американец изолирован?

— Да. Выслан отсюда.

— Очень хорошо. Одним меньше.

Я остался один. Было тихо. Через открытое окно слабо доносились голоса. Я закрыл окно, запер дверь и пошел в госпиталь к переводчице.

Побледневшая, в строгом больничном халате, с выбивающимися из-под косынки волосами, она показалась мне еще привлекательнее, чем раньше.

— Я так рада, что вы пришли. Мне уже казалось, что вы меня позабыли, — сказала она.

— Ну как ваше самочувствие? — совсем по-докторски спросил я.

— Хорошо. У меня был сильный ушиб головы и, конечно, немалый испуг, — улыбнулась она. — Но сейчас все кончилось, и завтра я возвращаюсь к работе.