— Удивляет только ее торопливость: понимаешь — ночью сели на пароход, а утром у нее неизвестный любовник…

Он торопливо вернулся, ища сочувствия, но брезгливая усмешка Нины Николаевны не предвещала утешения. Сказала:

— Представляю, что тебе должно быть хлопотно с молодой женщиной…

— Нина, — противно… Но развязывает меня морально… И втайне я даже рад…

— Что же, — еще какая-нибудь новенькая на примете?

— Жестоко, Нина!.. Так не понимать! Во всем мире ты одна — родная… Ты одна разделяла мои радости, огорчения, усталость… Теперь — я измучен, и не к кому прислонить голову…

— Фу! — вырвалось у Нины Николаевны.

— Нина, прости меня за все… Я прошу у тебя жалости… Только…

Тогда она встала в крайнем волнении, ногой задела подушку со спящей Зинаидой. Потемневшим взором глядела на мужа:

— Жалости! Этого, милый друг мой, теперь больше не носят… Поживи без жалости… Знаменитый ученый, работы — сверх головы и столько же ответственности… Перестань над собой хныкать, жалеть, забудь о себе: поел, попил, пожил со свеженькими мордашками — довольно… Работай, черт тебя возьми, работай… А устал — протягивай ноги, только и всего… Другой встанет на твое место…

Она хрустнула пальцами. Профессор громко прошипел:

— Остается — в воду головой…

— Лучше выпей водки… Успокоишься… Уйди…

Он взялся за волосы и ушел. Зинаида, не поднимая головы с подушки, проговорила:

— Мама, чего-то папу жалко…

— Зинаида, спи, пожалуйста.

— Он добрый…

— Понимаешь, мне тяжело, так тяжело, как никогда не бывало. Скажи — могла я иначе ответить?

Зинаида вздохнула, поворочалась. Нина Николаевна села на сверток канатов и глядела на темную воду.

Профессор шел по четвертому классу, спотыкаясь о спящих. Губы у него дрожали, глаза побелели. Приступ неподдельного отчаяния схватил его мозг свинцовым обручем.