В один миг от невозмутимости кармелитки не осталось и следа. Теперь отчетливо стало видно, какого неимоверного труда стоила ей демонстрация внешнего спокойствия. Стараясь не выдать свое волнение, она недоуменно пожала плечами, — дескать, не понимает, о чем идет речь.

Майор задумался на несколько секунд и поинтересовался:

— Давно вы постриглись? — Заметил, какая-то тень легла на ее лицо, и повторил: — В монахини когда пошли?

— Еще до войны. — Монахиня подняла на Бобренка глаза и усмехнулась одними губами, грустно, даже скорбно, будто извиняя этому чужаку его бестактную назойливость.

— И все время в этом монастыре?

Сестра Надежда снова покосилась на игуменью, словно ожидая от нее поддержки, но не получила ее и ответила:

— Нет, я тут совсем недавно.

«Да, — подумал Бобренок, — в этом что-то есть, по-видимому, ответ на все наши вопросы». Но вел разговор дальше ровно, ничем не выдавая своей заинтересованности:

— С какого месяца?

— С июня.

— Этого года?

— Да.

— А в каком монастыре пребывали раньше?

— В Кракове.

«Конечно, — усмехнулся про себя Бобренок, — попробуй проверить, когда Краков еще под немцами».

— Почему же решили перебраться именно во Львов? — спросил он.

— Потому что я тут родилась, — ответила монахиня уверенно. — Неподалеку от города. Село Воля-Высоцкая, под Жовквой.

— И есть у вас родственники в этой Воле?

— К сожалению, нет. Но односельчане должны помнить моего отца. Стефан Кундяк. Он умер еще перед войной, и мать переехала к брату в Краков.

— Именно теперь вас потянуло в родные места? Но ведь где та Воля-Высоцкая, а где Львов?