Ольшер сидел, откинувшись на спинку кресла и смежив веки. Он казался спящим или отрешенным от всего окружающего.

— Вы слышите меня, Рейнгольд? — спросила баронесса.

Он очнулся, но не изменил позы и не открыл глаз.

— Хотел бы не слышать…

— Налить вам еще вина?

— Нет.

Баронесса встала, подошла к окну — широкому, без переплетов, состоящему из одного стекла. Отдернула до конца штору, словно узкая полотняная полоса мешала ей, и посмотрела вниз, на улицу. Там горела рекламами ночная Брудергриммштрассе. Холодными рекламами. Мостовая была пуста, тротуары тоже.

— Уже поздно, — сказала Рут.

— Я уйду, — ответил Ольшер, по-прежнему занятый своими мыслями. — Сейчас уйду.

Потом поднялся тяжело, будто после недуга, долгого и изнуряющего, прошагал, волоча ноги, к вешалке и взял пальто.

Уже одетый сказал:

— Вы уезжаете?

— Да, завтра утром.

— Туда?

Она опустила веки, молчаливо подтверждая его догадку.

— Не спрашиваю, зачем…

— Не надо, Рейнгольд!

— Тогда прощайте!

Рут подошла к нему с грустной улыбкой.