И она погрузила слушателей в мир вечерней морской шири, призрачных гор вдали, печали и непрошедшей страсти. Люди закрыли глаза, слушая певицу, а она так отдавалась волнам музыки, так качалась на ее любовных волнах, будто плыла она в корабле, в ладье, будто ее обнимали любимые, единственные руки…

– Увы, напоминают мне твои жестокие напевы и степь, и ночь, и при Луне черты далекой, бедной девы…

Далекая, бедная дева. Это она сама. Она – тогда, на таманском обрыве. Вцепившаяся в занесенную руку с мечом. Плачущая над корчащимся от боли в сухой полыни телом человека, что хотел убить ее и Романа. Перевязывающая ему рану – так, как сделала бы это на ее месте любая опытная медсестра. Пустившая на бинты свою разодранную на клочки выцветшую майку с надписью на груди… какая была на ее майке надпись на груди?..

– Я призрак милый, роковой, тебя увидев, забываю… но ты поешь – и предо мной его я вновь воображаю!..

Ушедшие в туман времени лица. Жермон с чашечкой кофе в Керчи, на палубе корабля-ресторана. Андрон, убитый, в палатке. Ежик, мечущийся в горячечном бреду после гибели матери. Моника с пропоротым боком, зажавшая в мертвых пальцах сухую траву. Все призраки. Все милые призраки. Все ушли туда, откуда нет возврата. Если б их с Романом, как Радамеса с Аидой, кто-нибудь замуровал навек в стене, и им грозила бы смерть от голода и истощенья – согласились бы они умереть вместе?.. И тот, страшный, с заросшим бородой красивым лицом, лежащий навзничь в полыни – Касперский… Прочь, призраки. Она живая. Она живая, поет и любит. Ну не выстрелит же никто в нее из зала. Хотя Микеланджеловой Пьете разбили лицо молотком. И Рембрандтовой Данае облили грудь и живот кислотой. Ненависть неуничтожима. Зло в мире есть. Никуда не денешь.

– Не пой, красавица…

Пой, красавица. Пока ты поешь – зло сидит в углу, во тьме, скорчившись, и кусает губы от бессилья. Ибо оно чувствует: вечность – за тобой. А за ним – только его проходящее, пролетающее время.

Зал взорвался аплодисментами. Светлана кланялась долго, прижимала руки к груди. Ослепительно улыбалась. У нее была такая ослепительная улыбка, что Роман, шутя, говаривал: «Что, пошла опять обольщать своих продюсеров и импресарио улыбками?!..» Аплодисменты набегали, как прибой, к ее ногам, и она выходила снова и снова. И щедро пела – на «бис»: и Рахманинова, и Чайковского, и Верди, и Бизе, и народные итальянские песни, пахнущие морем и солнцем, свежей рыбой в сетях и долькой апельсина. O sole mio!.. o Luna mia…

Наконец певица устала, и слушатели утомились. Она, удаляясь по сцене за кулисы, ступая античными сандальями по желтым доскам, услышала: