Все, даже самые избалованные люди ищут в смерти исцеления своему пресыщению: Fastidiose mori, говорит Сенека.

Этот вопрос лучше всего следует изучать по Сенеке; он неисчерпаем; он и сам однажды почерпнет от терпкого сладострастия самоубийства.

В Рим вошел сплин; этот гибельный бог, который слетает с Лондона – в Лондоне нет монастырей со времен Генриха VIII, – который слетает с Лондона, почившего на перине из тумана, на жертвенники Рима.

«Существует, – говорит Сенека, – непреодолимое влечение к ничто, странная мечта о смерти, безумная тяга к самоубийству; и трусы не избегают его, и подвержены ему наравне с храбрыми: одни убивают себя из презрения, другие – от пресыщения жизнью; третьим же просто-напросто скучно делать каждый день одно и то же, и повторять сегодня то, что было вчера, а завтра – то, что было сегодня.

И правда, не стоит ли положить конец этому однообразному существованию?

Просыпаться и снова засыпать, чувствовать жар, чувствовать холод; ничто не кончается; тот же круг поворачивается непрерывно и возвращается к тому же месту. Ночь сменяет день, вслед за летом приходит осень, за зимой – весна; все проходит, чтобы вернуться: ничего нового нет под солнцем».

Наконец, многие умирают, или, вернее, убивают себя не потому, что их жизнь тяжела, а потому, что она бесполезна.

Самоубийство стало таким жизненным происшествием, происшествием предвиденным, обыденным и заурядным, что его обсуждают, о нем раздумывают, его рекомендуют.

Разум человека посещает мысль убить себя; но он еще не совсем решился. Он собирает своих друзей, он советуется с ними, он прислушивается к голосу большинства. Большинство высказывается в пользу самоубийства.

– Не может быть, – говорите вы, – чтобы люди дошли до такого уровня безнравственности.

Пожалуйста, пример! – Этот пример предоставляет нам опять же Сенека.

«Туллия Марцеллина, заболевшего продолжительным и болезненным, но излечимым недугом, посетила мысль покончить с собой; в связи с этимон созвал своих друзей. Одни из них, люди трусливые и нерешительные, дали ему совет, который они дали бы сами себе; другие, льстивые и угодливые, – тот, который, по их мнению, хотел услышать Марцеллин.

Но, – продолжает Сенека, – один стоик, наш друг, отважный и выдающийся человек, заговорил с ним совершенно иначе:

Не смущайся, Марцеллин, – сказал он ему, – так, словно ты должен принять решение большой важности; разве жить – это такое уж большое благо? Рабы и животные тоже живут. Умереть мудро и храбро – вот великое дело! Разве не давно ты уже живешь? Разве пища, сон и наслаждение чувств не одни и те же изо дня в день? Желать смерти можно не только по разумной причине, из доблести, от усталости, от страданий, но и от скуки…»