Афанасьев ответил кратко:

— Много людей не возьму, пойдут только добровольцы. Человек двадцать пять. По четыре самолета на нос получается… и по одному шансу против четырех уцелеть. Так что…

…Отряд, готовый к броску, сосредоточился и затаился. Кругом тишина и тьма. Лишь на восточной стороне продолжал полыхать лес, и осунувшиеся напряженные лица партизан, озаренные далекими отблесками пожара, казались высеченными из красного камня. В левой руке винтовка, в правой — нож или граната. Залог успеха — внезапность. Партизаны в нервном напряжении, как это бывает перед жарким делом, когда сознаешь, что через миг ты своей волей бросишь собственное тело за ту черту, которая принесет тебе боль, а может, и смерть. А пока на лицах печать спокойствия, а в сердце — и страх, и жажда борьбы, и готовность к самопожертвованию. Все ждут решительного и грозного мига, озаренные мутными отсветами пожара.

Коржевский смотрит на часы, кивает Афанасьеву, и тот по-за кустами по высокой траве ползет вперед. Справа, рядом, но так, чтоб не достал ни рукой, ни ногой, ползет пленный полицай. Тени деревьев тянутся до самой дороги, зарево пожара помогает партизанам. Полицай перестает ползти, шепчет:

— Тутечки варта… Кум Терень стоит зараз…

— Действуй, но смотри… — взглядом показал Афанасьев на автоматные стволы справа и слева от себя.

— Та чого мени дороже: жыття свое чы дурный отой кум!

И, поднявшись из-за куста во весь рост, пошел не спеша через дорогу. Из темноты раздалось:

— Стий! Хто йде?

— Та ты що, кум Терень? Чы тоби повылазыло, не пи-знаешь?

— О! Мартын! Звидкиля це ты?

— Та не кричи, як скаженый… Це ж я за самогоном ходыв.

— Оце дило! Прынис? А тэбэ сотнык ще з пивдня шукае…[32]

— Тю! Приспичыло ему… А самогон таки добрый, налыты?

Ответа не последовало, и только глухой стук падающего тяжелого тела отдался по земле. И сразу же из лесу — темные извивающиеся тени. Завязалась схватка. Работали лишь ножи и приклады. Предсмертные хрипы, стоны, охи, кто-то громко дышал. Застава полицаев была уничтожена без шума. Вдоль дороги в обе стороны ушли дозоры, пушку-сорокапятку с десятком снарядов замаскировали для стрельбы прямой наводкой. Дорога была перерезана, группа прорыва заняла оборону, из лесу потянулся отряд.

Варухина также назначили в дозор старшим группы и послали по дороге на запад. В задачу дозора входила ликвидация вражеского патруля, если он появится на дороге и пойдет в сторону только что истребленной заставы. И больше ничего. Главное — тишина.

Пройдя полкилометра, Варухин вспомнил, что именно здесь, по словам полицая, располагались каратели, посадившие заслоном по бортам русских женщин. И тут он вдруг подумал с раздражением: «Отряд, считай, вышел из окружения — и опять Афанасьев в героях-спасителях! Куда ни ткнись, везде Афанасьев, — ну, прямо тебе Кутузов какой! А чего в нем, кроме вечных придирок? Да не будь их, я давно бы уже ходил в замах у Коржевского… Ведь козе понятно, за что Афанасьев злобится на меня: ордену завидует. У меня боевой на груди, а у него и медальки завалящей нет — ни спереди, ни сзади ничего не блестит, хе-хе!.. А почему? Да потому, что у меня, слава богу, на плечах не подставка для шапки, а голова, которая, между прочим, очень неплохо умеет разбираться в ситуациях!..»