Я удивился: что тут еще?

— Я случайно слышал ваш разговор с Кривожихиным относительно резерва времени… Надо мостки передвинуть ближе к установке — на допустимый максимум. И сделать какой-то ясно видимый ограничитель для водителя ТЗМ, чтоб он не проскакивал за него и не сдавал потом назад. А то они с разгону все прыткие. Прикиньте… секундочки и наберутся. Иногда угол стрелы бывает высоковат. Да и поворот резок — можно при заряжании проскочить. Вы понаблюдайте повнимательней. Я как первый номер это хорошо чувствую. Особенно много времени некоторые водители теряют на выезде из зоны вращения стрелы. И за контактами кое-кто не очень следит — бывает неплотное прилегание. Вообще, товарищ лейтенант, я считаю, что тренировки нужно проводить с круговой взаимозаменяемостью, чтоб каждый мог работать за каждого, по кругу…

Я не сразу сообразил, о чем речь, то есть не сразу все это себе представил, но у меня внутри как-то все перевернулось — Броварич, все это время отчужденно глядевший на яркую лампочку над крылечком столовой, улыбнулся вдруг такой обезоруживающей улыбкой!..

— Разрешите идти?

— Погодите, Броварич, — сказал я и, чтобы скрыть волнение и смущение, посмотрел на часы: — У нас еще одиннадцать минут. О том, что вы сказали, мы еще поговорим, обязательно поговорим. Сейчас у меня другое. Один вопрос: коротко, если вы считаете возможным, — за что вас отчислили из училища? В характеристике — общие слова…

Броварич пожал плечами:

— Коротко… Коротко — это очень трудно, товарищ лейтенант. В общем — не сошелся характером с командиром курсантской роты. Попросил перевести в другую — это расценили как каприз. Ну и пришлось предложить выбор: или он, то есть командир роты, или я. Кого выбрали, вы, конечно, догадываетесь. Хотя и командира роты в училище тоже не оставили — раскусили. Но позже, мне ребята потом написали. Слишком зарвался по молодости, стал считать себя непогрешимым. Даже в партию заявление подал, поскольку из комсомола по возрасту выбывал.

— А в чем же основа вашего конфликта?

— Командир роты требовал от нас того, чего никогда не делал сам.

— То есть?

— Говорил о честности, а сам в этом не был примером. Говорил об уважении к людям, нашим будущим солдатам, а сам был хамом. Говорил о высоком моральном облике советского офицера, а сам мог обложить курсанта девятиэтажным матом… Ну и дальше в таком же духе. Я сказал об этом на комсомольском собрании — честно и прямо. С тех пор он начал мне мстить, придираться… Мелко и недостойно. Стыдно сейчас вспоминать. Так что декларации декларациями, а жизнь жизнью, товарищ лейтенант. Интересуетесь, что дальше? Все можно было решить просто — перевести меня в другую роту. Но на это не пошли — по принципиальным соображениям, чтобы не создавать прецедента. Тогда я нашел выход: получил увольнение, выпил в городе для храбрости, а когда вернулся, набил одному типу морду… Хотите знать подробности?