Однако время и выносливость, приобретенная во время беспощадных тренировок, вместе сделали свое дело: она начала поправляться. Из разрозненных сведений, долетавших, как сквозь сон, а иногда и впрямь в полудреме, складывалась картина происходящего в доме. Не четкая картинка, а похожая на переводную. Отец уезжал в Петроград — там была какая-то смута, и для усмирения понадобились казачьи полки. Тот человек, чье имя вызывало у нее отвращение, тоже уехал с отцом и не возвращался, отец же через некоторое время вернулся. Братья перемещались как-то беспорядочно, и ей было трудно следить за их маневрами, но только в доме их постоянно был неполный комплект.

Однажды сиделка молча положила ей на столик двух смешных человечков из сучьев и коры. Лулу вскинулась: откуда? А девушка пожала плечами. Лулу придирчиво рассмотрела фигурки: нет, нет, грубоватые, сделаны почти по-детски. Она со вздохом отложила в сторону, потом снова потянулась к ним. Взяла, стала рассматривать и обнаружила у одного из человечков в полой голове записку: «Не годится болеть, Саня, поднимайся поскорее! Г.Т.».

Лулу все же обрадовалась, — ее не забыли. Одновременно встревожилась: откуда дядя Гриша узнал о ее болезни? Неужели они, несмотря на опасность, бывают в сторожке? Правда, дядя Гриша ей объяснял, что большевики теперь легальная партия, они уже могут не скрываться, («разве что самый чуток» — добавил он тогда), но к их дому это послабление никак не относится — неужели, они не понимают? У отца незыблемые убеждения, и он жестокий и решительный человек, поэтому, не колеблясь, свершит свой суд, несмотря на десять деклараций правительства. А теперь она услышала, как доктор с одобрением сообщил сиделке, что смертная казнь уже восстановлена на фронте и, того и гляди, в тылу ее тоже восстановят, а значит, порядок будет наведен. Ясно, что для дяди Гриши все стало особенно опасным.

Заботы и беспокойство стали понемногу поднимать Лулу с постели. Она ведь даже не осмотрела тогда сторожку, заболевая. А если там осталось что-то? Прокламации, например? Хотя их бережно раскладывали по двадцаткам и раздавали для распространения, но мало ли что? Еще надо написать Кате и Тане, — обе они собирались уезжать с семьями. Лулу старалась не вспоминать об этом и надеялась, что если не думать, то, может, ситуация «рассосется», как тогда, с Катей, когда ее отец уехал в Миллерово один. А тетя? Как там она? Ей ведь, наверное, даже не написали, что Лулу болеет, от кого этого было ждать, от маман? Лулу со слабой улыбкой представляла охи тетки на бумаге, в ответном письме, и расспросы о том, как она кушает после болезни и пьет ли козье молоко. А что, может, и оно, выпитое впрок, помогло ей поправиться… Вместе с болезнью отступал страх: пугающий Шаховской из ночного кошмара в библиотеке вытеснялся образом самого нужного человека в ее жизни — Виконта. И главное, что заставило ее встать, была мысль: Виконт не вернется сам, но где-то же он есть, значит, ЕГО НАДО ИСКАТЬ.