— Чтоб он сдох! — прохрипел Петр. — Я тысячу раз скажу: приживал чертов, все прикарманил, пользуется, как хочет, всем и всеми здесь. Моя маменька пригрела, Мессалина блаженная…

Виконт вытер пот и кровь со лба подрагивающей рукой с подсвечником. Поставил его аккуратно на стол. Отшвырнув стул, рванулся к Петру… и Виктор Васильевич не успел его удержать. Лулу зажмурилась. Опять стук, грохот, полузадушенный вопль Петра. Команды отца на надсадном крике:

— Все вон отсюда! Виктор, да, помоги, истукан! Петр, назад! Павел, ошалел, опомнись!

Лулу заставила себя снова смотреть и увидела, что Петр корчится на ковре, а Виконт сел на стул и уперся лбом в сгиб руки… Виктор Васильевич поднял Петра и подтолкнул к сыну:

— Держи его, уведи отсюда, — а сам подошел к Виконту и крепко взял за плечо, видимо, на всякий случай.

— Не трогайте меня! — передернулся Поль и встал.

Отец поспешил занять позицию между ним и Петром, которого теперь поддерживал старший племянник, и яростно загромыхал:

— Идиоты! С цепи сорвались! Петр, кретин! Как ты смеешь… память матери… А это еще что такое? Откуда оружие? Кто принес? Где твои мозги? Он мальчишкой тебе кости переломал! Соображаешь, что сейчас могло быть? А ты, Павел? «Приживал — не приживал», «блаженная — не блаженная!». Долго будешь, как институтка, на каждое дурацкое слово вскидываться? Ненормальный, да я что, брата должен был из дому выкинуть? — и снова зазвучали непонятные Лулу слова, теперь в исполнении отца.

— Вы забываетесь, — бесцветным голосом сказал Виконт и вышел. Лулу одной пришлось выслушивать из-за шкафа конец отцовской тирады. Она уверяла себя, что все увиденное — не реальность, а тяжелое, охватившее ее рассудок помрачение. Тем более, так горит голова. Но разве в бреду могут происходить вещи, которых она и представить не могла? Ее тошнило, смотреть приходилось через какую-то непонятную пелену… Наконец, она осознала, что в библиотеке темно и она давно уже, видимо, здесь одна… Ощупью, не отдавая себе отчета, как и куда идет, она добралась до своей комнаты, легла и … провалилась в беспамятство.

…Когда она пришла в себя и спросила у девушки в белой крахмальной косынке, который час, оказалось, что час — седьмой утра, а вот день… двенадцатое июля. Куда подевались почти десять дней, почему она с трудом приподнимает голову с подушки? Девушка объяснила — корь. Маман, узнав, что она пришла в себя, прислала ей засахаренные фрукты — самое лучшее при кори, сама она навестить дочь не могла — боялась заразиться. Оказалось, что Доминик — настоящий уникум, не болевший ни одной детской болезнью. Из разговора между сиделкой и толстым, с одышкой, доктором, у которого из-под белого халата виднелась военная форма, о кори на хуторе, о возможных переносчиках болезни, Лулу поняла, что болеть корью в ее возрасте поздновато, поэтому, болезнь и протекает в такой тяжелой форме. Отец заглянул как-то в дверь ее теперь всегда сумрачной комнаты (света она выносить не могла), и по его виду и по двум-трем словам было понятно, что болезнь дочери он воспринял как личное оскорбление и еще одно доказательство никчемности потомства женского пола. На что уж Коко, «попик», но и тот, оказывается, заболел после нее, переболел на редкость легко и давно бегает.